Ханты, или Звезда Утренней Зари
Шрифт:
«Смотрите, он все знает!..»
Потом он снова обернется к странному русскому, странному потому, что он не интересуется тем, за чем приезжают к охотникам все нефтереченцы, и скажет:
«Все знаешь, а приехал… К другим надо ездить».
«А мне ничего не надо», — улыбнется русский.
«Мне — тоже!» — скажет Седой.
И оба засмеются.
И русский после этого часто начнет заезжать к Седому — просто так, «чай попить», как говорят ханты. И в селении всегда будут рады ему. А однажды он приведет на буксире лодку со стационарным мотором в кормовой части и скажет Седому:
«Это — тебе».
«Ах ты беда! Ах ты беда! — заволнуется и начнет причитать Седой. — А я тебе что отрежу?! Что отрежу?!» [58] —
«Я тебе друг?» — спросит русский.
«Друг!.. Лухс!..» — сразу на двух языках подтвердит Седой.
«А друг разве не должен помогать другу?! Разве за это ему обязательно что-то надо отрезать?!» — резонно заметит русский.
«Так… Верно… — смущенно тряхнет Седой своей белоснежной кочкой волос. — Но почему я? Почему именно мне?!»
58
«Что-то отрезать» — устойчивое словосочетание у ханты, означающее «чем самым дорогим отблагодарить тебя».
«Ты посмотри: вся Река давно перешла на моторы, — скажет русский. — Ты только с веслом остался. На гребях ездишь. Один — на всю Реку!»
«Так, так! Ах-ты-беда! Ах-ты-беда!..»
«А нужно, чтобы ты ездил на моторе, как все…»
«Ах-ты-беда!» — скороговоркой пробормочет Седой.
«Поэтому не упирайся, возьми лодку. Лодка как раз на твою семью…»
Седой долго будет молчать, сведет кустистые брови, задумается. Потом поднимет глаза на русского и тихо скажет:
«Ладно, ладно. Вот мое слово: спасибо, друг! Спасибо!» [59]
59
Ханты очень высоко ценили слово «спасибо». Если человеку дали кров, его накормили-напоили — он не должен говорить «спасибо», ибо это такая мелочь, которая не стоит благодарности. Это обязан сделать каждый хозяин, каждый человек земли.
А лодка хоть и деревянная, но добротная, крепкая. В нее вмещалась вся семья Седого с домашним скарбом и двумя собаками, с рыболовными и прочими инструментами. Плыла ли лодка на Большой Урий за брусникой и черникой, направлялась ли на Урманную речку за кедровой шишкой или морошкой, устремлялась ли в поселок за продуктами и разными напитками, посреди судна, у руля, в окружении детских головок, покачивалась белая кочка волос. Это Седой. Люди Реки безошибочно узнавали его издали, как только из-за поворота показывалась его лодка, что ползла медленно, не спеша. Но это нисколько не смущало Седого. «Конца путей и дорог впереди идущих все равно достигаю, — говорил он. — Куда мне спешить. Лодка тихоходная, но зато мотор сильный: на буксир цепляй сколько угодно неводников и обласов — все равно тянет. Надежный мотор, умный мотор». Внутренним чутьем, присущим всем охотникам, Седой на удивление быстро уловит принцип его работы и освоит, будто всю жизнь ездил на моторной лодке.
Лодка обретет свое имя «Лухс мойлэпси» — «Друга подарок». А русский тоже получит новое имя «Седого Друг». И весть о нем пройдет по всей Реке, и в селениях не спросят ни имени, ни отчества, ни фамилии. Седого Друг — все ясно, все понятно. Чаем напои, дай ему кров.
Русский Лухс будет приезжать в самые безвыходные моменты в жизни Седого и его семьи. Заболеют ли дети, кончится ли бензин, поломается ли мотор, кончится ли последняя корка хлеба и дом перейдет на «белую воду» [60] и жидкую ушицу, смотришь, Лухс примчался. Считай, не пропадешь — выручит обязательно.
60
«Белая вода» — кипяток без заварки.
«Ах
«Может, и шаман, — улыбнется русский. — Тебе виднее».
«Среди русских тоже есть шаманы, — серьезно скажет Седой. — И довольно сильные. Правда, их меньше, чем у хантов».
И он припомнит случай, как померились шаманской силой русский лекарь из Сургута и Марк-старик Лисманов с низовья Реки, один из самых сильнейших шаманов начала века. Дело было возле устья Агана, в селении рода Лисмановых. Сговорились — начали. Марк-старик уходил вверх, все выше и выше. Русский лекарь все говорил: «Вижу, вижу, вижу…» А потом русский… раз — и вниз! Марк-старик тотчас терял его из виду. Так выяснили, что русский шаман сильнее. Но когда прощались, русский сказал: «Ох, Марк, ты что-то мне, однако, сделал…» И едва доехал до Сургута. Умер.
«В начале нашего века такое вот дело было, — добавит Седой. — Как хочешь думай…»
Помолчат. Потом Седой в раздумье скажет:
«В те времена у Лисмановых сильный род был. В одном только селении семь шаманов жили…»
«Я что-то не встречал такой фамилии. Где они теперь?» — спросит русский Друг.
«Кончился род, — вздохнет Седой. — Шестеро на войне погибли. Алексей, Петр, Егор, Прокопий — это четыре брата было, сыновья Василия. Да Денис — Григорья сын. Да Киприян — Дмитрия сын. Эти по-военному делу ушли… Последний из рода их, Ефремка, парень, недавно утонул. По пьяному делу. В Нижнем Поселке жил…»
«Как хочешь думай, — повторит Седой. — Ты все знаешь, ты все понимаешь, Друг… Думай…»
После, спустя годы, когда Микуль вернется домой, спросит у своей тетушки, жены Седого:
«Где ваш русский Друг? Я хочу увидеть его».
«Нету его. Наш Друг-геолог уехал куда-то».
«Как его имя? Фамилия?»
«Фамилья?.. Так мы его звали просто Лухс, Друг. Зачем фамилья, когда он Лухс?!»
«Может, адрес оставил? Ну, бумагу какую-нибудь?»
«Да-да, бумага его была».
«Где она? Покажи».
«Ах, жизнь наша мокрая. Бумага пропала. Мы бумагу промочили. Бумага вся как есть пропала. Как прогнившая шкура — вся развалилась…»
Потом тетушка совсем по-седовски всплеснет руками и ахнет:
«Ах ты беда, какой человек был! Совсем как хант. Вся Река его знала. Ах ты беда, какой человек был!..»
И Микуль, сын Демьяна, горько пожалеет, что не увидел так чуткого к чужой боли и радости русского человека, русского геолога, каких немного не только среди хантов, но и среди русских. Каких вообще немного на земле…
…Демьян потоптался немного, прислушиваясь к песне Седого. Потом пробормотал:
— Ладно, ладно, брат… — и пустил упряжку на восток.
Чуть отъехав, он повернул голову, поглядел вслед Седому, в темноту, произнес в раздумье:
— Может, и не совсем ладно… Кто знает?!
17
Он ехал на восток, в сторону восхода солнца. Ехал и думал теперь о Седом брате и его полуупряжке. Думал об олененке Черное Диво. Выживет иль не выживет? Станет взрослым оленем иль не станет? Ему бы только до весны дотянуть! До теплых весенних проталин! Там он уж спасет свое дыхание. А за лето подрастет, окрепнет — второй снег ему легче пережить, легче бороться за свое дыхание. Половина нарты покажется не такой тяжелой, как в первую зиму. А в первую зиму он должен только развлекать детей и радовать своим озорством глаза взрослых. В старые добрые времена оленят вообще не брали в дальнюю дорогу, не запрягали в груженые нарты. А чтобы дать олененку полнарты — это значит дойти до предела, до последней точки, до последней черты, за которой… Что есть за ней, за чертой?! Есть ли там что-нибудь?! Что?! Разве что собственные ноги? А по теперешним временам далеко ли уйдешь на собственных ногах? Надо к чему-то приспосабливаться, как-то нужно жить.