Хаос и музыка
Шрифт:
– Мое терпение не безгранично. Не признаешься - будешь жить, как все заключенные, в общей камере. Что для тебя, убийцы популярного певца, это может значить, ты вполне представляешь. Если выживешь первую ночь - считай, повезло. Но, зная нравы уголовного мира, я сильно сомневаюсь, чтобы утром ты еще дышал. С такими как ты блатные не церемонятся. Думай, музыкант.
На обдумывание Сергею отводилось десять дней - на этот срок Елизаров уезжал за границу, в Германию, в составе российской делегации перенимать опыт немецких коллег.
* * *
Пинки служителей Немезиды, оскорбления, лязг засовов - все эти атрибуты тюремной жизни переносились Сергеем тяжело, но никогда в жизни он не испытывал такого унижения и такой беспомощности, как после последнего допроса с абсурдными обвинениями и недвусмысленными угрозами. На какое-то время он почувствовал себя выброшенным из реального течения жизни, словно все эти ужасные недоразумения происходят не с ним, а с каким-то другим человеком. Это не ему, а другому человеку грозили сейчас физической расправой. Другому человеку принадлежат вот эти руки, ноги, части тела... Сергей с трудом заставил себя подчиниться командам конвоира, подняться со стула и направиться к выходу из комнаты допросов. Елизаров произносил ему в след еще какие-то слова. Зачем? о чем?
– Сергей не помнит. Когда его втолкнули в камеру, он споткнулся о каменные плиты пола, упал. Затем, поднявшись, прошел в угол, под зарешеченное окно, и долго сидел там на корточках без чувств, без движений... Осознание новой реальности давалось с трудом. Мозг сопротивлялся, не хотел мириться с неизбежностью потери оставшегося за стенами тюрьмы мира.
– Женщина! Та женщина с белой грудью, - спасительной искоркой мелькнуло вдруг в лабиринтах сознания, - она должна прийти и рассказать всю правду! Должна защитить его, как он там, на набережной, защитил ее.
– А может, она и тот маньяк, убивший Иванова, а затем по той же схеме пытавшийся убить Лужкина - одно и то же лицо?
– родились следом сомнения. Сейчас она прячется и злорадствует, что все так удачно для нее получилось...
Тут же, почти осязаемо, он увидел перед собой глаза женщины, глаза полные муки и ужаса.
– Нет. Такие глаза не могут принадлежать маньяку, - решил Сергей.
В глазах женщины затеплились лучики благодарности, и они погасли во тьме камеры.
Он снова воспрянул духом и два-три дня продолжал жить надеждой, что женщину просто задерживают какие-то дела, но скоро она с ними справится, придет в милицию, расскажет всем о его, Сергея, невиновности...
Никто никуда не приходил. С момента трагической гибели Лужкина прошло более недели - срок достаточный, чтобы, если не прийти самой, то дать знать в милицию о своем существовании.
Сергей понял, что не следует более самообольщаться. Угрозы следователя - не шутка. Необходимо в течение отпущенного ему на размышления времени либо принять предложение Елизарова - "признать" за собой вину в двух преднамеренных убийствах, либо отвергнуть. "Признать" - означает купить себе более-менее спокойную жизнь до суда. Отвергнуть - означает быть искалеченным или убитым.
Чего проще - заяви о своей виновности и живи до суда в отдельной камере - без побоев, без страха смерти. Возможно, удастся выторговать у следователя разрешение, чтобы принесли в камеру виолончель, кое-какие книги, нотные тетради... За год могут открыться новые факты по обоим случаям убийств, найтись свидетели... В худшем случае, если до суда никаких оправдывающих фактов не появится, то он, Сергей, заявит на суде, что признания ложны и даны с единственной целью - защитить себя от физического насилия.
– А если отвергнуть сейчас все эти мерзкие обвинения, то для друзей, знакомых, учеников я все равно буду убийцей, - прошептал вслух Сергей, убийцей, убитым в тюрьме сокамерниками...
– Нет, не так, - возразил он минутой позже, - если я отвергну обвинения, и друзья, и ученики, и Алла будут знать, что я не признал вину. У них останется право выбора - верить мне или следственным органам. А главное - я останусь честным перед самим собой. Умру честным, не терзаясь угрызениями совести...
– А не все ли равно, как умирать? Кто я такой, чтобы это имело для меня значение - не сейчас, а в следующий миг после того, как меня убьют?
Сергей потрогал свое лицо кончиками пальцев. Жесткую щетину первых дней заточения уже сменила мягкость маленькой бородки. Поперек лба прощупывался небольшой шрам - след от удара о косяк двери. Он отстранил ладонь от лица, посмотрел на нее, затем приложил к груди:
– Это - я, Сергей Карякин, - произнес он вслух, как бы вглядываясь внутрь самого себя.
– Если меня убьют, то не будет этой бороды, этого приобретенного три дня назад шрама, этой ладони...
– Нет, неправда. И бороды, и шрамы не вечны. Они появляются и исчезают в течение жизни неоднократно. Все клетки моего тела с младенчества и до настоящих дней тоже неоднократно обновлялись. Это мое лицо, моя ладонь, моя грудь. Все это тело принадлежит мне. Оно живет по своим законам, оно меняется, оно не такое, каким было двадцать или тридцать лет назад, но оно служит мне, и я служу ему. Мы взаимодействуем друг с другом. Тело является для меня источником информации об окружающем мире. Оно доносит до меня звуки, запахи, свет... Я чувствую его боль, его мышечную усталость... Оно говорит мне о всех своих желаниях, потребностях... Мне приятно, когда тело ощущает комфорт. Его страдания для меня почти непереносимы...
Сергей задумался, потом взял выданные ему следователем для записи "признаний" казенные листы, шариковую ручку и стал переносить на бумагу свои размышления.
Мое глубинное самосознающее Я и мое материальное тело, - записал он первую строчку, - образуют единство, образуют мою человеческую личность, суть меня, Сергея Карякина.
Я существую в рамках материального, пространственно-временного мира в единстве моего глубинного Я и живого физического тела со всеми его аурами.
Сергей пометил внизу листа дату - 16 сентября 1998 года - встал, прошелся несколько раз по камере - от дверей к окну и обратно от зарешеченного окна к дверям, как бы ища в глубинах сознания подтверждения только что зафиксированным на бумаге мыслям и ощущениям...
В коридоре послышались чьи-то гулкие голоса. Кто-то громко ругнулся матом. Лязгнули разграничивающие пролеты тюрьмы двери. Тотчас издалека донесся чей-то истошный вопль и следом, перекрывая его, гомерический хохот...
Внезапно Сергей поймал себя на мысли, что и этот вопль, и этот хохот, отражаясь в сознании, не только вызывают в нем гамму эмоций, ассоциаций, видений, но как бы замещают на миг его "Я". Его "Я" сливается с ними, покидает камеру и возвращается в нее лишь тогда, когда в нее возвращается внимание Сергея.