Харагуа
Шрифт:
— Прежде всего, побрить вас, подстричь и как следует отмыть мочалкой и мылом.
— Отмыть — ужаснулся Охеда. — Какое отношение, черт возьми, это имеет к нашим делам?
— Когда я отмою вас до скрипа, то куплю вам самый роскошный хубон и лучшие на острове сапоги, а также хорошую шляпу и шелковый плащ. В таком наряде вы предстанете перед Овандо и сможете вести с ним спор на равных.
— На равных? — недоверчиво переспросил тот.
— Ну конечно! — заверил его Сьенфуэгос. — Как губернатору большой провинции Твердая Земля, вам надлежит обсудить с Овандо некий деликатный вопрос, который может повлиять на политику короны в Индиях, поскольку казнь Анакаоны крайне неблагоприятно отразится на судьбе наших будущих поселений на континенте.
— Боюсь, он просто пошлет меня ко всем чертям.
— Весьма вероятно, что так он и сделает, — согласился Сьенфуэгос. — Но если вы помните, однажды он уже не послушал Колумба и Хуана де ла Косу, опытнейших моряков, и в итоге погубил флот и несметные богатства. Точно так же и теперь, если он не послушает людей, куда лучше знающих нравы местных жителей, то рискует спровоцировать новую катастрофу, чего их величества уж точно ему не простят.
— Ну вы и наплели! — воскликнул пораженный Бальбоа. — Право, чем больше я вас узнаю, тем больше вы меня удивляете своей способностью перевернуть все с ног на голову. И все же вы совершенно правы! — добавил он убежденно. — Никаких посредников! Охеда должен лично предстать перед губернатором и сказать ему правду.
— А что будете делать вы, пока я буду говорить ему эту самую правду? — поинтересовался Охеда. — На лютне тренькать? Позвольте вам напомнить, что я совсем недавно вышел из тюрьмы, и у меня нет ни малейшего желания туда возвращаться.
— Если вы считаете, что моя помощь будет вам полезна, то я с удовольствием пойду вместе с вами, — заверил Бальбоа. — Вот только боюсь, что если вы заявитесь в алькасар в сопровождении такого оруженосца, нас обоих попросту спустят с лестницы.
— Пожалуй, вы правы, — сдался Охеда. — Уж лучше я пойду один, чем в такой дурной компании.
— Итак...
Благородный идальго, капитан Алонсо де Охеда, герой битвы под Гранадой, первооткрыватель Венесуэлы, которой дал имя, покоритель земель и народов, победитель более чем в ста тридцати поединках, в которых не получил даже царапины, преданный паладин Пресвятой Девы и зеркало добродетели, глубоко задумался, после чего нежно улыбнулся прекрасной индианке Исабель и неохотно бросил:
— Найди ножницы и подстриги мне волосы и бороду, — а потом обреченно вздохнул и добавил: — И приготовь ванну.
4
Как и предполагал Сьенфуэгос, едва корабль губернатора обогнул мыс Сан-Мигель на западной оконечности Эспаньолы, как его подхватило коварное течение, а прямо в лицо ударил встречный ветер, так что пришлось продвигаться к столице немыслимыми зигзагами. Корабль еле полз; за то, что он вообще двигался, следовало благодарить отчасти тяжелый грот с хитрой оснасткой, отчасти — осмотрительного капитана, не желавшего упускать из виду берег, чтобы не затеряться посреди неизведанных просторов Карибского моря.
Время близилось к полудню, легкий бриз стих, паруса вяло обвисли, подобно старому театральному занавесу. Повисшая над островом влажная жара заставила губернатор проклясть тот день и час, когда он решился на столь обременительное путешествие.
Сидя в тени рубки, обливаясь потом и мучаясь тошнотой и головокружением, которыми часто страдают люди, непривычные к морской качке, брат Николас Овандо пережидал полуденный зной, любуясь далекими кряжами Страны гор и отчаянно завидуя матросам, невозмутимо развалившимся на палубе или спокойно поедающим в уголке чечевицу.
В такие минуты он брезгливо отворачивался, стараясь подавить желудочные спазмы, и переводил взгляд на сидящую у фок-мачты горделивую женщину, чьи черные, полные ненависти глаза прожигали его насквозь всякий раз, как он встречался с ней взглядом.
Да, она была здесь, его пленница и заложница, и ее пленение положило конец любым поползновениям к бунту в колониях; однако, несмотря на быструю и легкую победу, губернатор Эспаньолы не испытывал удовлетворения, поскольку в глубине души он знал, что подобный подвиг недостоин кавалера ордена Алькантары и не добавит ему славы.
Как ни крути, это было позорным и грязным предательством, и оправдываться он мог лишь тем, что якобы вынужден был его совершить, чтобы избежать страшного кровопролития.
— Либо так, либо — война, — без долгих раздумий заявил по этому поводу его военный советник, прекрасно понимавший, что лобовая атака на королевство Харагуа, сплошь покрытое непроходимой сельвой, заведомо обречена на провал. — Переворот всегда предпочтительнее, чем сражение в джунглях.
Овандо с трудом согласился, что вероломный захват женщины во время праздника в их честь, обманув доверие и поправ все законы гостеприимства, можно назвать просто «переворотом». На протяжении долгих часов этого отвратительного плавания он бесконечно задавался вопросом, что скажут потомки о событиях, случившихся в маленьком королевстве «голых дикарей»?
— «Историю пишут победители», — не уставал повторять его старый профессор в Саламанке. — Иными словами, единственное, что имеет значение — это победа.
Как бы то ни было, ни наглая «принцесса», ни ее неграмотные подданные при всем желании не смогли бы написать эту историю — как, впрочем, не станут этого делать и европейские летописцы, ведь никого в Европе не интересовало, что происходит в каком-то забытом Богом углу Нового света.
Таким образом, эта некрасивая история скоро будет забыта и, скорее всего, даже не выйдет за пределы острова, однако брат Николас де Овандо прекрасно знал, что даже если ни одна живая душа не узнает о ней, сам он до конца жизни будет обречен нести тяжкий груз вины.
Рано или поздно их величества сместят его с поста губернатора колонии, и тогда ему придется вернуться в свой старый фамильный особняк неподалеку от Ольмедо, где он вынужден будет провести остаток жизни, предаваясь воспоминаниям о тех временах, когда от его решений зависели судьбы множества людей.
Многие из этих людей утонули, потому что он не нашел в себе сил признать, что ничего не знает о необоримой ярости здешних морей и ветров.
Часто он просыпался посреди ночи, одолеваемый кошмарами, в которых хор надрывных голосов требовал отчета за эту страшную ошибку, и наутро он задавался вопросом, простится ли ему когда-нибудь этот грех или он так и унесет его с собой в могилу, какую бы суровую епитимью ни наложил на себя.