Харагуа
Шрифт:
— Де лас Касас? — повторил канарец. — Никогда о таком не слышал.
— Бартоломе де лас Касас, — пояснил Писарро. — Он из Севильи, сын некоего Касо, француза по происхождению, взявшего себе испанское имя. Он сопровождал Колумба во втором плавании. Видимо, у него есть деньги и достаточно влияния среди сторонников Овандо.
— И все же не могу поверить, что кто-то может казнить невинную женщину из каких-то шкурных интересов, — с горечью произнес Сьенфуэгос. — Просто не могу в это поверить, кто бы что ни говорил.
— В таком случае, ты никогда не поймешь, что происходит на этом острове, — спокойно отчеканил Писарро. — Я, например, приехал сюда не для того, чтобы проливать пот ручьями, кормить комаров и отбиваться от пауков и змей, как и большинство тех, что переплыли через эту громадную лужу. Мы прибыли сюда, чтобы покончить со тем жалким существованием, которое влачили на родине, и любой ценой изменить свою жизнь, — Писарро уселся в углу, обхватив руками колени: эту позу он принимал всякий раз, когда ему нужно было сосредоточиться. — Видишь ли, покинуть родину — поистине отчаянный поступок, и если уж ты оказался так далеко от дома, то уже без разницы, какой ценой, лишь бы заполучить желаемое.
— Даже ценой гибели невинных людей?
— Конечно! Потому что те, кого могут остановить подобные мелочи, остаются дома и пасут свиней.
— Так значит, ты и в самом деле готов учредить рабство?
— Ни минуты бы не сомневался!
— А если бы тебе самому выпало стать рабом? — спросил канарец.
— А кем я был до сих пор? — с горечью бросил Писарро. — Что я видел от своего отца, кроме презрения, побоев да жалких объедков, за которые я летом и зимой пас его свиней, пока мои братья жили в теплом уютном особняке и этих же самых свиней ели?
— Но ведь не все, кто приехал сюда, через это прошли.
— Разумеется. У каждого своя история, но в любом случае, если придется выбирать, работать ли на кого-то или пусть другие работают на них, едва ли у кого-нибудь возникнут сомнения по этому поводу.
Сьенфуэгос был достаточно умен, чтобы признать — Писсаро по-своему прав, поскольку многие испанцы действительно весьма неохотно приняли закон о равенстве между ними и туземцами, ведь в глубине души они были глубокими расистами, еще похуже Овандо, пусть даже в жилах у кое-кого и текла немалая доля мавританской или еврейской крови.
Доминиканские почвы были необычайно плодородны, кастильцу или эстремадурцу они могли показаться настоящей золотой жилой. Но в то же время, обрабатывать эту землю было крайне тяжело: работать приходилось под палящим солнцем, которое нещадно жгло с самого утра, и от земли поднимались клубы горячего пара, люди прямо-таки задыхались. Особенно страдали те, кто родился в других местах и не привык к местному жаркому и влажному климату.
Можно было бы работать по ночам, если бы не душный горячий ветер, дующий почти до рассвета, и мириады насекомых, не дающих покоя несчастным земледельцам. Если же добавить к этому еще и постоянные вспышки лихорадки и дизентерии, вселяющие в чужаков ужас, нетрудно понять, почему испанцы не горели желанием надрываться, извлекая все возможные выгоды от своего пребывания в этом райском саду.
Тем не менее, они уже прибыли сюда, и были хозяевами. Все те, кто у себя на родине, в каком-нибудь жалком Бадахосе или Сурии, имел земли не больше, чем тонкий слой пыли на собственных башмаках, теперь неожиданно оказались владельцами многих десятков гектаров плодороднейшей земли, которую могли засадить сахарным тростником и стать баснословно богатыми.
Было понятно, почему в сложившейся ситуации они не хотели признавать, что у них недостаточно рабочих рук, чтобы достичь желаемой цели, и потому они все чаще рассматривали коренное население, которому тяжелые климатические условия этой местности казались нипочем, в качестве рабочей силы.
В конце концов, одни были победителями, а другие побежденными, такова реальность, которую не могли изменить никакие законы и указы, как бы их величествам этого не хотелось.
Ходили слухи, будто бы губернатор Овандо строит планы учредить «Репартимьенто», то есть распределить земли среди колонистов, основавших небольшие поселения в глубине острова, чтобы тем самым укрепить испанское владычество. Репартимьенто, наряду с энкомьендой в Индиях, являло собой нечто подобное тому, что испанцы творили на Канарских островах с гуанчами.
В основе энкомьенды, этой весьма сомнительной системы, лежало то, что землевладельцам предоставляли определенное число туземцев для работы на полях или в шахтах, а на владельца возлагались обязательства предоставить им пищу и кров, а главное, воспитать из них добрых католиков.
Нетрудно понять, что подобная система представляла собой то же рабство, только еще в более лицемерной форме, где вместо денег жалованье выплачивали «словом Божиим».
Никогда прежде «слово Божие» еще не использовалось как валюта для оплаты труда; видимо, они считали, что «дикарь» будет усерднее рубить тростник от зари до зари, терпя побои надсмотрщика, зная, что вечером его будет ожидать «жалованье» в виде проповеди, двух прочтений «Богородице, дево» и одного «Отче наш».
Неудивительно, что десятки иммигрантов, прибывших на остров без гроша за душой, начинали тревожиться при мысли о том, что этот проект могли одобрить, а те же, кто полагал, что принцесса Анаканоа могла стать серьезной помехой, желали видеть ее труп, раскачивающийся на ветру.
Одним из главных лидеров этого движения, который с величайшим энтузиазмом начал внедрять энкомьенду, был фанатик Бартоломе де лас Касас. Правда, много лет спустя его взгляды переменились, и он, став к тому времени монахом-доминиканцем, принялся с еще большим фанатизмом размахивать флагом защиты бедных угнетенных туземцев. Но, толку от этого было мало: зло уже свершилось, и расистские законы, введенные Овандо, утвердились не только здесь, но и на всех территориях Нового Света, завоеванных позднее.
Более того, именно последующая искупительная деятельность брата Бартоломе де лас Касас и его гневные проповеди в адрес их величеств положили начало той самой печально знаменитой «черной испанской легенде», утвердившейся в истории с полным на то основанием.
Однако канарец Сьенфуэгос, который не в состоянии был исторически оценить все последствия происходивших вокруг событий, смог уяснить лишь то, что судьба Анакаоны зависит не только от предполагаемой угрозы восстания против захватчиков, но и от множества политических и экономических причин, он не имел достаточно четкого представления об этом, чтобы с ними бороться, но в то же время видел в них темную и злую силу, с которой никак нельзя не считаться.