Характерные черты французской аграрной истории
Шрифт:
На другом конце социальной лестницы находились сеньоры, интересы которых определялись различными соображениями, иногда противоречивыми и очень разнообразными, в зависимости от местности. Они были крупными собственниками и к тому же обычно владели компактными землями, которые представляли благоприятную почву для сельскохозяйственных улучшений и для вполне самостоятельного хозяйства. Кроме того, в очень многих провинциях они пользовались коллективными сервитутами не только на тех же основаниях, что и другие жители, но в гораздо более широком масштабе, чем крестьянские массы. Они могли содержать на общинных угодьях или на паровых полях почти неограниченные стада либо на основании определенных признанных обычаем привилегий, вроде «отдельного стада» в Лотарингии и в части Шампани или беарнской «сухой травы», либо, как во Франш-Контэ, благодаря злоупотреблениям, принявшим полностью или частично силу закона. Эти льготы оказывались тем более доходными, что перемены в экономике обеспечивали скотоводу ценные рынки сбыта и открывали ему в то же время возможности ведения капиталистического хозяйства: взятое на откуп богатыми предпринимателями лотарингское право «отдельного стада» обеспечивало шерсть для многочисленных мануфактур, а для Парижа — мясо. Необыкновенно ясным выражением сознательного классового эгоизма является политика беарнских сеньоров, бывших хозяевами в парламенте и обладавших большинством на штатах: на землях временной запашки, на холмах, где они владели обширными участками земли, они были за свободу огораживания; «а равнинах, где все участки, даже их собственные, были слишком малы и слишком запутанны, чтобы имело смысл их ограждать, они были против огораживаний; но они требовали сохранения, даже при наличии оград, права «сухой травы» или же большой выкуп за него. По второму пункту они вынуждены были уступить; по
На общинные угодья они зарились всегда. В течение всего столетия они не прекращали попыток захватить их. Но даже и раздел по закону был им обычно выгоден; эдикты предусматривали в принципе применение права триажа, но не определяли детально формы раздела; они открывали путь для юридической практики, благосклонно относившейся к любым притязаниям. Соблазнительная перспектива — получить без всяких затрат треть подлежащих разделу земель. В Лотарингии сеньоры объединились с батраками, чтобы оказать давление на общины [154] .
154
Однако парламент оказал здесь противодействие эдиктам о разделе, быть может потому, что он признавал право триажа лишь за сеньорами, обладавшими правом высшей юстиции, которые были в герцогстве малочисленны; однако здесь что-то неясно.
Пахари же (laboureurs) не представляли собой, однако, совершенно однородного класса. Но почти повсюду они были единодушны относительно одного особенно важного пункта. Они единодушно противились разделу общинных угодий, если он должен был происходить по хозяйствам и с изъятием сеньориальной трети. Подобный раздел увеличил бы их земли лишь в ничтожном, по их мнению, размере. Он лишал их пастбищных прав, которыми они тем более дорожили, что общинное стадо состояло главным образом из их скота. Наконец, превращение батраков в мелких собственников привело бы к тому, что они лишились бы рабочей силы, в которой очень нуждались. Ведь роль батрака в деревне, заявляли в 1789 году в своем наказе крупные и средние крестьяне из Френель-ла-Гранда (Frenelle-la-Grande), в том и состоит, «чтобы оказывать помощь земледельцу»{197}. Характерно, что штаты Лангедока, фактически решавшие вопросы аграрной политики, отдали предпочтение не разделу, а отдаче в аренду; этим они одновременно удовлетворяли как сеньоров, за которыми они позаботились сохранить право требовать при случае раздела общинных угодий, так и зажиточных крестьян, которые одни только могли выступить в качестве арендаторов{198}. Это означало искусную организацию союза собственников. В Лотарингии, где объединение сил пошло по иному пути, битва из-за общинных угодий (пахари против союза батраков и сеньоров) приняла характер настоящей борьбы классов. В остальном интересы пахарей были очень различны. Наиболее богатые, чаще арендаторы, чем собственники, имели почти те же интересы, что и земельная буржуазия. Они стремились в одиночку присвоить себе часть общинных земель. Иногда они содействовали разделу — когда можно было добиться от общин, чтобы раздел осуществлялся пропорционально земельной собственности или сумме уплачиваемых налогов. Будучи собственниками или арендаторами довольно обширных полей, созданных в результате собирания парцелл, они, естественно, стали сторонниками непрерывной обработки и кормовых культур. Они стремились огородить свои владения, тем более что в результате странного правонарушения эдикты (за одним-единственным исключением — Фландрия и Эно) разрешали огораживателям без какого бы то ни было ограничения участвовать в обязательном выпасе на оставшейся открытой части территории. Сплошной выигрыш и никакого убытка!
Наоборот, масса крестьян, в том числе и собственники, была гораздо более привержена к старым обычаям. Косность? Несомненно. Но в то же время это был очень верный инстинкт, предупреждавший о грозившей опасности. Приспособление к новому экономическому строю было бы, во всяком случае, весьма затруднительно для этих людей скромного достатка, чьи владения были подчинены еще старому расположению земель. Реформы, которые служили совершенно другим интересам, добавляли к этим тревожным соображениям еще и новые угрозы.
Обычно лугами владели богачи, причем луга давали им необходимые ресурсы, возмещавшие им коллективные пастбища; свобода огораживания давала им возможность полностью присваивать эту драгоценную траву. Средние крестьяне чаще всего не имели лугов или же имели их очень мало; чтобы прокормить свой скот, они нуждались в общинных пастбищах, в коллективных сервитутах на чужих пашнях и лугах. По правде говоря, кормовые травы могли расти и на их «полях. Но это земледельческое нововведение таило в себе много трудностей, особенно в районах длинных полей. Севооборот мог быть там изменен лишь в пределах целых картье. Нужно было договориться друг с другом. В сущности, соглашение вовсе «е было невозможным. Во многих лотарингских общинах в конце XVIII века удалось выделить, обычно по краям земель, пространства, регулярно используемые под искусственные луга. Но как защитить в течение года, посвященного пару (и, следовательно, обязательному выпасу), эти особые клинья против посягательств всех тех, кто был заинтересован в сохранении прежних пастбищ: не только против батраков, но и против имевших отдельное стадо сеньоров, против крупных собственников, которые, огородив свои собственные владения, не желали отказываться от пастбищных прав во владениях своих соседей? Изъять в принципе все кормовые культуры из-под действия коллективных прав? Как было сказано, в некоторых провинциях ордонансы или указы решили дело именно в таком духе, в других местах это сделали аналогичные постановления общин. В Камбрези и в Суассонэ эти последние, по-видимому, как правило, соблюдались. Но в других районах их часто оспаривали в судах и кассировали, особенно в областях, на которые распространялись эдикты об огораживаниях [155] . Так как эти эдикты были категорическими, то, чтобы избежать обязательного выпаса, нужно было огораживать поля. Но для крестьян среднего достатка именно это было очень трудным. Изгородь всегда стоила дорого, особенно в те времена, когда дороговизна леса вызывала бесчисленные жалобы. Более того, по правде говоря, это становилось поистине неосуществимым, когда речь шла о том, чтобы огородить узкие и очень вытянутые участки, границы которых по сравнению с их площадью были чрезмерно длинны. Огораживание, осуществлявшееся свободно, но бывшее необходимым для защиты полей, фактически превратилось в своего рода монополию богачей. Оно преграждало другим земледельцам доступ к техническим усовершенствованиям, к которым стремились наиболее опытные из них. Можно ли удивляться тому, что в целом крестьяне, конечно вполне способные постепенно расстаться со старыми обычаями, но при условии облегчения этой эволюции, оказались почти везде в одних рядах с батраками, требовавшими просто-напросто сохранения традиционного порядка вещей, и вместе с ними протестовали против аграрной политики монархии?
155
В Эльзасе эдикт об общинных угодьях от 15 апреля 1774 года разрешал изымать из обязательного выпаса по одному арпану искусственных лугов на каждую голову тяглового скота. Это единственная мера в этом отношении, которую предприняла при старом режиме центральная власть.
В основе попыток реформаторов лежало, по определению парламента Нанси, полное изменение старой «экономики полей» и даже больше — социального порядка. Не следует, однако, думать, что они совершенно закрывали глаза на серьезность такого потрясения. Конечно, они не оценили должным образом сопротивления большинства крестьян. Но они хорошо понимали, что мелкий люд, особенно батраки, мог быть раздавленным. Разве архиепископ Тулузский, хотя он и был сторонником новой агрономии, не признавал в 1766 году на заседании штатов Лангедока, что обязательный выпас может «рассматриваться как следствие товарищества, необходимого между жителями одной и той же общины и осуществляющего всегда справедливое равенство»? Агрономы не относились легко к опасным последствиям агротехнического переворота. Эти последствия заставляли колебаться министра Бертена и его помощника Трюдэна. Умному наблюдателю, президенту Мецского парламента Мюзаку, они внушали опасения массовой эмиграции из деревни, которая приведет к обезлюдению сельских местностей и лишит крупных собственников как рабочей силы, так и потребителей
156
Впрочем, это массовое бегство стало, кажется, ощущаться уже в XVIII веке; см. докладную записку (несомненно, д'Эссюиля) относительно раздела общинных угодий, «Arch. Nat.», H 1495, No 161 (необходимость приостановить эмиграцию в города и бродяжничество «бедных подданных» выдвигалась как один из мотивов, требующих раздела, и притом раздела по хозяйствам); для Эно см. «Annales d'histoire 'economique», 1930, p. 531.
157
В 1765 году интендант Бордо писал по поводу неурожая хлебов: «Эта дороговизна, которая неизбежно ведет к обогащению вследствие стремления к наживе, легко может вызвать жалобы кое-кого из черни, которая вынуждена влачить нищенское существование, ибо она ленива; но жалобы этого рода заслуживают только презрения» (см. «Arch, de la Gironde», С 428). Собрать подобные тексты, касающиеся общинных угодий или законодательства об огораживаниях, не составляет труда, и я попытался это сделать в другом месте.
По правде говоря, столь жестокая бесчеловечность способна была возмутить чувствительные души. Но они находили утешение в, удивительном оптимизме, светоч которого господствующая экономическая наука, кузина доктора Панглосса [158] , должна была передать «классической» школе следующего столетия. Разве не было признано, как писал об этом в 1766 году субделегат в Монтьеан-Дер (Montier-en-Der), что «все, что выгодно народу, обязательно становится выгодным и для бедняка». Другими словами, благополучие бедняка, все чаяния которого должны состоять в том, чтобы легко находить работу и не знать голода, зависит в конечном счете от процветания богача. «Вообще, — говорил Кдлонн, в то время молодой интендант в Меце, — поскольку батраки и поденщики являются по отношению к сельским хозяевам не чем иным, как дополнением к главному, не нужно беспокоиться об их участи, если улучшается участь сельских хозяев. Постоянно действующий принцип состоит в том, что увеличение продукции и средств существования в каком-либо округе вызывает улучшение благосостояния всех тех, кто в нем проживает, независимо от их положения и состояния: перемена совершается сама собой, и сомневаться в этом хоть сколько-нибудь — значит не понимать естественного хода вещей». Во Франции, как и в Англии, агротехнические проблемы раньше, чем проблемы промышленные, впервые предоставили капиталистической доктрине (назовем ее так, за неимением лучшего слова) возможность выразить с наивностью молодости и простосердечные иллюзии, и жестокость ее чудесного плодотворного творческого задора.
158
Доктор Панглосс — персонаж романа Вольтера «Кандид». — Прим. ред.
Однако ни юридическим реформам последней трети столетия, ни тем более движению за технические усовершенствования не удалось изменить заметным образом аграрное лицо страны. Единственными районами, претерпевшими настоящую метаморфозу во всем, вплоть до пейзажа, были те, которых агротехнический переворот коснулся уже тогда, когда они переставали быть пашнями и почти полностью превратились в пастбища, — это восточная окраина Эно, Булонэ. В течение XVIII века успехи транспорта и экономического обмена, близость больших хлебных равнин, способных прокормить скотоводов, и городов, готовых поглощать мясо, позволили в этик районах отказаться наконец от прежнего господства хлеба и использовать особо благоприятные условия, которые почва и климат создали здесь для скотоводства и кормовых культур. Этими преобразованиями руководили крупные собственники, которые одни только и способны были извлечь выгоду из новой экономики. Свободу огораживания, которой они добились, они использовали для насаждения вокруг своих старых или новых лугов многочисленных живых изгородей, защищавших их от коллективных прав, осуществление которых грозило расхищением сена. Вместо пустынных пашен повсюду появились зеленеющие огороженные участки. В других провинциях тоже кое-где появились ограды, обычно на сеньориальных или буржуазных землях. И там также по большей части вокруг лугов. Особую заботу проявляли именно о защите травы. О защите полей заботились гораздо реже. Та же нерешительность наблюдалась и в собственно агрономическом прогрессе. За исключением нескольких особенно развитых провинций, вроде Нормандии, на огромном большинстве крестьянских участков и даже во многих более крупных владениях к концу века продолжали широко практиковать пар. Нет сомнения, что улучшения вводились, но медленно. Это объясняется тем, что в значительной части королевства, особенно в районах длинных полей, для торжества новой агрономии необходимо было еще более глубокое потрясение, чем то, которое проектировали аграрные реформаторы, а именно — полная перестройка землевладений, как это было в Англии и во многих районах Германии.
Прежде всего существовало одно препятствие, которое мешало земледельцу возвести изгородь или, вообще говоря, освободить свою землю от всяких сервитутов и сковывало попытки даже самых богатых собственников. Этим препятствием была раздробленность — закон мелких хозяйств. Избежать его целиком не удавалось даже крупным хозяйствам, несмотря на объединение земель. Сгруппировать эти разбросанные поля незначительной протяженности и неудобной формы в несколько обширных цельных кусков, из которых каждый имел бы доступ к дороге и, следовательно, был бы независим от других, на бумаге было совсем просто. В Англии это осуществлялось на деле. Всякий или почти всякий акт об огораживании предписывал здесь одновременно и перераспределение имуществ. Земледельцам оставалось только подчиниться этому приказу; Но подобное принуждение, естественное в стране, где большинство держаний так и не стало наследственным, — было ли оно мыслимо во Франции? Экономисты и администраторы не могли даже представить себе такой возможности. Они ограничивались тем, что требовали всячески способствовать обмену земель. Это означало положиться на силу убеждения. Но, связанные старыми привычками, зная свою землю, питая недоверие к земле соседа, желая уменьшить, согласно старому правилу, риск сельскохозяйственных случайностей (orvales, как говорили во Франш-Контэ) путем распределения своих участков по всей округе и, наконец, будучи склонными (и не без оснований) опасаться мероприятий, которые неизбежно были бы проведены сеньорами и богачами, крестьяне даже в таких провинциях, как Бургундия, где закон посредством налоговых льгот старался способствовать обмену, лишь в виде исключения соглашались на это, а еще реже на всеобщие переделы, которые пытались провести в жизнь некоторые дворяне-агрономы. Прочность крестьянской собственности, рожденная обычаем в то время, когда земли было больше, чем людей, и укрепленная затем королевской юрисдикцией, не только уменьшала завоевания сельского капитализма, но и задерживала агротехнический переворот, замедляя его и не давая ему возможности слишком жестоко задеть сельские массы. Батраки, которые так и не добились собственной земли или потеряли ее, оказались неизбежными козлами отпущения этих технических и экономических преобразований. Зато пахари сохранили надежду постепенно приспособиться к ним и извлечь из них выгоду.
Глава VII.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
Аграрную историю французской революции можно подробно описать, только тесно связывая ее с исследованием политической стороны революции и ее различных этапов. Несмотря на несколько превосходных монографий, касающихся различных районов, аграрная эволюция XIX и начала XX веков еще слишком мало известна, чтобы можно было сделать правильные выводы, без искажений. В основном наше изложение должно закончиться 1789 годом. Но в заключение важно остановиться на тех отзвуках, которые имело вышеизложенное развитие в недавнем прошлом и даже в наше время{200}.