Харами

Яковенко Павел Владимирович

А так как мы к этому моменту уже выпили на пару по бутылке славного кизлярского коньяка, то вышли на улицу и стали претворять теоретические выкладки в жизнь: он кричал «Ау!», а я — «Караул!». Это вызывало диссонанс, и мы договорились кричать что-то одно. Теперь уже он кричал «Караул», а я вопил «Ау». Мы снова замолчали, и задумчиво посмотрели друг на друга. В этот момент жена замполита второго батальона Люба Баринова вылила с высоты четвертого этажа нам на головы ведро воды.

Освеженные, мы отправились допивать коньяк.

Если учесть, что воды в этом пятиэтажном доме не было уже лет пять, и приносили ее из находящегося напротив дома военного городка ведрами в собственных ручках, можете себе представить, насколько сильно нам удалось донести до окружающих свой социальный протест. В час ночи.

Ну, так вот, я пошел к Юре. Раз Вася Рац оставил меня ради этого капитана Шевцова, карьерист несчастный, то пусть так оно и будет. А я пойду к Юре.

Первый, кто мне попался на глаза у машины связи, которой владел Венгр это рядовой Карапузенко. Я помнил этого солдата еще по штабу батальона, когда он круглосуточно мыл полы, бегал за сигаретами, пивом, вином и водкой, а потом еще и пытался охранять комнату дежурного по батальону. В то время он был тощ, немощен и жалок. Поистине христианским смирением лучились его темные семитские глаза, олицетворяя неземную кротость и стоицизм под ударами судьбы. Когда я стоял в наряде помощником дежурного по батальону, то мы часами обсуждали сколько дней осталось до его неизбежного дембеля. И он восклицал жалобно: «О Боже, сколько мне еще служить!». А я его утешал, цитирую вечные истины: «Молодость — это такой недостаток, который очень быстро проходит. И ты, Дима — (кстати) — еще со слезливым умилением будешь вспоминать это время. Вот припрет тебя приступ геморроя или радикулита, и завопишь ты нечеловеческим голосом — вот бы молодость вернуть! Тогда я еще ходить мог!». «Да-а,» — стонал он, — «другие-то тоже здоровы, но в армии не служат, а в кабаках с женщинами прохлаждаются!». Тут уже я не выдерживал: «Тебе что — армия наша не нравится?! Ты чего тут развел панические настроения, а?!». И грустный, ни в чем не убежденный Карапузенко уходил в очередной раз надраивать коридор.

Но с появлением Венгра жизнь бойца заметно изменилась к лучшему. Венгр забрал его в свой взвод, стал поручать специальную работу, у Димы появилось свое пристанище — склад связи в штабном помещении — и он начал упитываться, облагоображиваться, матереть и слегка борзеть.

Кончилось это тем, что два местных прапорщика его конкретно отлупили что-то он обещался отремонтировать, взял вещь, а сам в течение месяца к ней даже и не притронулся. А когда прапорщики пришли с претензией, что-то им неаккуратно ляпнул.

Венгр объяснил бойцу, что из-за него он не будет разборки чинить с местными ребятами, и вести себя надо поаккуратнее. Карапузенко пришел в чувство и все устаканилось.

Все — да не все. Дима оказался на редкость злопамятной сволочью: когда он увольнялся, то спер с Юриного склада две дефицитные запасные части. Похоже, он припомнил Юре, что тот не полез на рожон, защищая несчастного Карапузенко от разъяренных прапорщиков.

Но это будет потом, а сейчас Дима обустраивал место пребывания: окапывал машину, готовил ужин и не подпускал к машине посторонних. В настоящий момент боец стал крупным и упитанным мужчиной, солидным во всех отношениях. К такому на худой козе не подъедешь. Но я-то хорошо помню, каким он был, этот товарищ. А он помнил, что я помню, и потому сильно не выделывался. Карапузенко даже предупредительно приоткрыл дверь в кунг. Я похлопал его по плечу, и втиснулся в маленький жилой отсек.

Юра валялся на незастеленной лавке и слушал радио. Он молча кивнул мне на лавочку напротив. Я повалился на нее и блаженно вытянул ноги. Мы не произнесли ни слова, только слушали музыку, а потом я незаметно уснул…

— Это что за… чудовище… тут… валяется… а!? — в моем сне гудок паровоза перекрывал все прощальные речи, и горячий ветер сушил слезы на щеках провожающих, и светлые волосы колыхались, и рвался куда-то в сторону шелковый шарфик, а рев гудка все усиливался, звал за собой — туда, где горит горизонт, где черный дым застилает полнеба. И невыносимым ультразвуком физически скрутило мозги в черепной коробке. Да так, что я упал на колени…

Я лежал на полу кунга, уперевшись носом в комок грязи, на которой можно было разглядеть мельчайшие трещинки, оттенки, кусочки прилипших травинок, но изучал я это недолго. Потому что последовал весьма изящный пинок в мой зад, из-за которого я совсем неизящно подпрыгнул. Я обернулся, и — о, Боже подполковник Дарьялов, собственной персоной изволили приложить ко мне свою ногу. Я поклонился, щелкнул каблуками, и опрометью покинул уютное помещение. Боковым зрением успел заметить, что подполковник заваливается на нагретое мною место с блаженной улыбкой, а Юра даже не пошевелился.

Потирая ушибленную задницу, я побрел к своим «шишигам». Мне было омерзительно скучно. Я ненавижу скуку, я болею от безделья. Нет, я не трудоголик, но и слоняться бесцельно по расположению тоже не слишком хочется. Еще заметят, что я ничего не делаю, и впаяют такую задачу, что мало не покажется.

Впрочем, уже заметно смеркалось. Я добрел до своей машины, залез в кабину и уставился в стекло.

«Кто я? Что я тут делаю? И зачем вообще я появился на этой земле?», вот какие мысли крутились у меня в голове, вот до чего я дошел в неуставном психоанализе. Мне стало очень — очень грустно, я привалился боком к дверце, и снова заснул…

«Кругом толпа людей, а я все также одинок душевно».

Хочу, чтобы солнце светило в окно. Ну, не в окно, а через стекло кабины луч солнца пощекотал меня. Я открыл правый глаз. И тотчас зажмурил его. Потом открыл левый глаз, и осмотрелся. Где-то вдалеке кто-то шевелился и бегал, но в нашем расположении стояла тишина.

Стараясь не сильно шуметь, я выбрался наружу.

День обещал быть жарким, а пока тепло лишь только выгоняло холод тени. Туда, где солнца луч проникнуть не успел, слегка знобило. Я аккуратно прошел по всем машинам, пытаясь через стекло понять, где спит Швецов, а где сопит мой Вася. Но ни того, ни другого не обнаружил. Их не было, зато костра остатки на земле чернели. Мои бойцы устроили пикник, и весь сухпай затаренный доели. Около кострища сидя спал солдат. Его я не знал, хотя и помнил, что это боец шевцовской батареи. По его измызганному виду было не трудно догадаться, кто здесь вчера искал топливо, поджигал и обслуживал огонь.

Я начал разминаться, когда снизу, со стороны штабной техники показались Вася и Швецов. На этот раз Рац ступал уж очень осторожно, а вот Швецов топал радостно как слон. Он выбил клин клином, и теперь чувствовал себя здоровым и полным сил.

Что тут же и продемонстрировал всем, заорав:

— Батарея подъем! Стройся!

Очумевшие воины посыпались со всех сторон, и через две — три минуты уже стояли все, в том числе и изгвазданный солдат — костероносец.

— Враг рядом! — сказал комбат, — а потому повторим навыки наводки и стрельбы. Построение через пятнадцать минут. Оправиться, побриться, умыться и прочее… Вольно!

Шевцов с удовольствием закурил. Я не курил, а потому просто стоял столбом. А Вася ушел куда-то с независимым и очень деловитым выражением лица.

Вот сколько раз смотрел я на него, никогда не видел, чтобы он имел лицо простое и растерянное. Нет! Всегда деловой, всегда озабоченный — черт его знает, чем он был озабочен — и ни у кого даже язык не поворачивался усомниться в том, что Вася делает что-то необыкновенно важное и нужное именно в это момент.

Возможно, его просто приперло, и он ищет местечко поуютнее. Но кто усомнится в том, что опорожнение кишечника командира — это не важная боевая задача. В отношении Васи этого нельзя было себе даже вообразить. Немногословие и серьезное лицо — вот составляющие авторитета. Нет, конечно, если дальше покажешь себя полной бездарностью, то это тебе не поможет. И не надейся. Но начинать надо все-таки с этого. А там уже показывай класс. Вот так-то, дружок.