Харбин
Шрифт:
– Господа, к сожалению, нам придётся сегодня закончить, Анни говорит, что у Сашика жар!
Отправилась провожать Байкова Александр Петрович просто обвязался шарфом и накинул на плечи пальто. На улице была уже поздняя прозрачная ночь, подсвеченная белыми звёздами и жёлтыми окнами соседних домов.
– Ты, Саша, далеко меня не провожай, тут до проспекта два шага, возвращайся! Да! Вот что! Думаю, ты его помнишь! – Байков поднял бобровый воротник, снял мигом запотевшее на морозе пенсне и стал искать в кармане футляр. – У нас тут встреча была, в Офицерском собрании, ты на них не ходишь. Так вот там был Лычёв, интересовался тобой. Мол, как да что, чем, мол, занимаешься и так далее.
– Атаман
– Он самый! Я вдруг почему подумал о нём и вспомнил? Ты ведь собираешься летом в те края? По-моему, ему об этом известно!
– Да! Это не секрет, а что ему надо, не сказал?
– Нет! Не сказал, но вид имел весьма загадочный.
Глава 6
Кузьма Ильич, как только услышал о том, что у Сашика жар, не на шутку встревожился и обратился к Анне Ксаверьевне:
– Аннушка, могу ли я чем-нибудь помочь?
Анна стояла в кухне и перебирала пузырьки с микстурами и бумажные конвертики с порошками.
– Да чем же вы поможете? Разве что спуститесь в подпол и принесёте несколько кусков льда из ледника, я бы его в грелку положила. – Она взяла один пузырёк и посмотрела на прикреплённый к нему ярлычок. – Вот, до утра, должно быть, это поможет. – У неё подрагивали руки. – Я ведь заглядывала к нему! Ничего тревожного, мирно спал, пока мы тут смеялись и развлекались, а сейчас мечется, горячий весь, потный… Иезус Марья! – озабоченно вздохнула она.
– Я мигом, Аннушка! Вы не тревожьтесь, всякое бывает, зима на дворе! Посторонитесь-ка, я открою крышку.
Анна шагнула в сторону, освобождая путь Тельнову, взяла графин с кипячёной водой и стакан.
– Я буду у Сашика в комнате, принесите туда, а грелка – вон за той дверцей.
– Мигом исполню, не беспокойтесь.
Анна вышла, Кузьма Ильич сдвинул в сторону половик, прикрывавший дощатый люк, открыл засов и полез в подпол. «Вредный этот климат, харбинский: солнце палит, а холод собачий! – подумал он и вспомнил, как вчера водил Сашика на ёлку, а на обратном пути тот, разгорячённый после игр, закапризничал и шёл с расстёгнутой верхней пуговицей шубы и неплотно завязанным башлыком. – Конечно, раскрылся и простыл. – Тут Кузьма Ильич понял, что не взял с собой ничего, куда можно было бы положить лёд. – Черт старый, из ума совсем выжил! – Он выпростал из штанов полу рубахи и стал набирать в неё куски льда. – Я во всем виноват! Ох, голова моя садовая! – с беспокойством думал он. – Повиниться? А что толку, теперь уж не воротишь! – Он выбирал куски льда. – Возьму-ка впрок и положу на улице, прямо в снег. Такой мороз, что не растает!»
Лёд через тонкое полотно рубашки холодил кожу на оголённом животе, Кузьма Ильич набрал его уже довольно, и надо было вылезать.
«А повинюсь, да и погонят в шею! А куда деваться? Так и сгину здесь, на чужбине. – Он, кряхтя, взялся за перекладину лестницы. – А вылезать всё же придётся. Да только бы не попасться на глаза самому, что-то он сегодня строг!»
Александр Петрович проводил Байкова и скорым шагом вернулся домой, снял пальто, кинул его на спинку стула и прошёл в комнату Сашика. Анна сидела на краю кровати, выбирала из кастрюли куски льда, что поменьше, и заталкивала их в широкое горло резиновой грелки.
– Ну что? Как он? Температуру мерила? – прошептал он.
– Можно не мерить, потрогай!
Александр Петрович приложился ко лбу сына сначала ладонью, потом губами, термометр действительно был не нужен – лоб Сашика горел.
– Может, за врачом?
– Я уже подумала об этом, но куда ночью? Пока ты до Пристани доберешься, пока Казим-Бек соберётся и вы вернётесь, почти утро будет. Давай дождёмся утра, я кое-что в аптечке нашла, наш чудо-старик, вот видишь, – она показала на кастрюлю, – достал лёд из подпола. Какой чудесный человек, что бы мы без него делали? А утром здесь врача достанем, кого-нибудь из управленческих, твоих, с дороги.
– Хорошо! – Александр Петрович понял, что Анна уже всё решила. – Я тоже очень рад, что он у нас живёт! – сказал он про Тельнова. – Я, ты знаешь, даже боялся, что найдет себе вдовушку, и поминай как звали, а так он Сашику как родной дед.
Анна закрутила крышку наполненной льдом грелки, обернула её махровым полотенцем, подержала в руках и положила на голову сына. – Микстура подействовала, смотри, как он спит спокойно! Она села поудобнее и держала грелку так, чтобы та не перекосилась и не съехала.
– Ты иди поспи. Утром сяо Ли всё уберет в гостиной, я, как знала, попросила его прийти пораньше. Иди отдыхай, вдруг понадобишься, а я посижу, всё равно не засну, или здесь прилягу. Иди!
Александр Петрович поцеловал жену в висок и вышел из комнаты. В спальне он откинул одеяло, разделся, лёг, подбил подушку и повернулся на бок.
«Надо быстро заснуть!» – подумал он и закрыл глаза.
Он устроился под одеялом, немного полежал и вдруг почувствовал, что его накрыла тишина: тишина накрыла его, его дом и надавила так, что все звуки, которые должны были быть в этом обжитом месте, как казалось ему, сконцентрировались в нём самом. Ему показалось, что он слышит, как поскрипывают половицы, хотя по полу никто не ходит, как на снег в саду падает с яблонь иней, как волнуются занавески, хотя окна были плотно закрыты и на зиму законопачены и обклеены. Александру Петровичу хотелось услышать что-то из комнаты сына, но там было тихо, или из комнаты Кузьмы Ильича, но и оттуда ничего не доносилось. Так тихо не было даже в тайге.
В его доме была тишина, она была и вчера ночью, и позавчера, и раньше, но тогда он её не замечал, наверное, оттого, что рядом была жена, иногда она шелестела одеялом, когда переворачивалась с боку на бок, но это не расстраивало его сон, а как бы дополняло его особенными ночными звуками.
Александр Петрович лежал и слушал тишину, и ему стало казаться, что она накрыла не только его дом, но и весь город, замороженный суровой январской стужей, придавившей булыжник, асфальт и жестяные крыши домов. Стужа наползала с Сунгари, застывшей подо льдом до самой весны и сравнявшейся под снегом со всей широкой и пустынной маньчжурской равниной.
Сон не приходил.
Вдруг за стенкой скрипнула кровать и застонал сын, потом оттуда в сторону кухни прошелестели лёгкие шаги жены.
«Наверное, пошла взять воды!» – подумал Александр Петрович, он перестал пытаться заснуть и повернулся на спину.
«А вдруг я понадоблюсь, тогда лучше не спать!» Эта мысль примирила его с темнотой и тишиной, и он вспомнил с ясностью ленты в тёмном зале кинематографа, как летел тот доброволец, под Симбирском, от места разрыва красной шрапнели и до точки его падения на землю. «Действительно, как так могло получиться, что снаряд упал ему прямо под ноги, но нисколько не повредил? Занятно!» – вспомнил он любимое словечко Устрялова. «Всё-таки он большая умница, профессор Устрялов, Николай Васильевич! – Эта мысль Александру Петровичу понравилась больше, чем мысль о тишине и холоде, и он начал об этом думать: – Он так глубоко осмыслил всё то, что с нами произошло. И не сидел в кабинете, где-нибудь в Париже или Лондоне, я же помню его в Омске, в самый разгар… И так просто всё объяснил! То, чего я понять не мог и многие не могли, тот же Байков, а может быть, и Колчак, и все остальные…»