Харбинские мотыльки
Шрифт:
Ребров смотрел на футляр с пленкой: ему чудовищно захотелось узнать, что в этот раз он наснимал, какие глупости, что там за люди… он сглотнул и погладил горло.
— Честно говоря, я передумал.
— Что передумали? Картины продавать передумали?
— Нет, я готов вам напечатать карточки тоже.
— Ах, вот как! Очень хорошо. А что случилось, если не секрет?
— С работой стало плохо. Мало заказов. В ателье не каждый день работаем. А в литографическом совсем ничего. Нужны деньги. Так что будет очень кстати.
— Понимаю, — вздохнул Китаев, — вот, — махнул
— Да, конечно, — заволновался Борис, он никак не ожидал получить столько денег. — Не слишком ли?
— Слишком? Это смотря во сколько вы себя цените. Поверьте мне, на аукционе я выставлю ваши картины гораздо дороже, гораздо дороже! Так что берите и не раздумывайте. Да, и я хотел бы знать, что случилось. Почему вы не хотели печатать? Я, честно говоря, когда мне в отеле передали вашу записку, очень сильно смутился. Я шел к вам ругаться.
— Извините, — сказал художник, чувствуя, что сильно краснеет, — это связано с тем, чем вы занимаетесь…
— А чем я занимаюсь?
— Не знаю, но люди говорят…
— Вот видите! Вот видите! Не знаете, а люди говорят… Мало ли что говорят люди! Я вам говорил — я ничем таким не занимаюсь. Так удобней. Понимаете? Я отдавал в ателье. Пришли с обыском. Задавали вопросы. Сейчас сами знаете, за русскими плотно следят. ГПУ орудует и совпреды давят, тем более на здешних-то чиновников надавить — раз плюнуть. Да они и сами рады стараться, с прошлого декабря… Сами должны понимать, с прошлого декабря очень многое изменилось.
— М-да…
— Все хотят знать — не занимаемся ли чем? Не причастны ли? Кто-нибудь да причастен. Только не я. Я и большевики — это смешно! Но они у вас тут в Эстонии, кажется, недовольны чем угодно: с большевиками вы или против, — они вас арестуют. На всякий случай. От греха подальше. Крохотное государство, чудовищные опасения. Чем меньше зверек, тем больше трясется. Мирное соглашение есть мирное соглашение. Скажите спасибо, что всех не выслали. У меня, между прочим, французский паспорт. Меня так просто не вышлешь. А что на пленке дипломаты и министры, так у меня с ними дела. А какие, это никого не касается. Так вот, чтобы лишний раз не объяснять…
— Да, вы говорили.
— Но вы не поверили, вам нужно что-то еще. Если вас вдруг вызовут в полицию, так и скажите: делали фотокарточки для господина Китаева, и дайте мой рижский адрес.
— Хорошо. Ладно, — задвигался Борис, упаковывать картину. Бумаги, веревки…
— Что? Уже выгоняете? Сейчас дождь пойдет. Неужели выгоните?
Ребров посмотрел в окно. Было светло, дождь и не намечался, но у него потемнело в глазах, он поверил, что верно сейчас грянет гром, и вдруг услышал, как предлагает Китаеву выпить вина.
— Давайте, — равнодушно сказал гость.
— Домашнее, эстонское, с хутора мужик возит и хлеб, и овощи, немка у него покупает сразу мешками, и жильцы заодно.
— Все равно, — буркнул Китаев, усаживаясь в кресло. Он был доволен этой маленькой встряской, в голове мелькнуло, что спать будет хорошо.
Борис наполнил стаканы.
— Поверьте мне, ничем вы не рискуете, — продолжал Китаев менее энергично, он
37
Жизнь — это не роман (фр.).
Борис неопределенно пожал плечами.
— Я возьму парочку журналов почитать?
— Берите. Только романов там нет.
Китаев сидел и листал журналы, читал оглавления, бормотал имена вслух:
— Зуров… кто такой этот Зуров?
— Он немного о войне писал.
— Служил?
— Кажется.
— А кто такой Симкин?
— Он пишет о Печорах, очерки.
— А стихов-то, стихов!
— Да, стихов много пишут. Еще вина?
— Да.
Художник пополнил стаканы. Китаев распахнул портсигар, закурили. Некоторое время пили молча. Китаев наблюдал за молодым человеком. Его сковала странная грусть. Сигарета в руке художника дрожала, и дымок завивался.
— Так что у вас с документами? — спросил Китаев наконец.
— Ничего, — сбил пепел. — Как все… Нансеновский паспорт.
— Как все… С этим далеко не уедешь. Хотите, попробую узнать насчет настоящего паспорта?
— Если вас не затруднит.
— Не затруднит. — Китаев резко захлопнул журнал, глянул в сторону окна. — Ну что, небо светлеет, пожалуй, пойду.
Встал. Ребров тоже поднялся, качнулся.
— Держитесь! — Борис ощутил, как его подхватили крепкие руки, потянули, усадили. — Какой вы худой. Быстро напились. Раз-два и готово. Это от недоедания. Сходите теперь же, покушайте. Я журналы беру почитать. Вам их вернут.
— Возвращать не надо. Берите так.
Дверь хлопнула. Внутри все погасло. Он закрыл глаза.
Скука… От скуки ходит и изображает что-то. И мне денег дает от скуки. Там могли быть, конечно, непонятные гуманистические идеи, в которых сам он запутался. Что-нибудь придумал себе. Атрофированная филантропия зажравшегося аристократа. Воображает себя Мамонтовым.
На минуту уснул. Снова стучат. Вскочил.
— Лева! — обрадовался он.
— Промок до нитки! — объявил тот вместо приветствия, шарил глазами, не зная куда деть изодранный зонт. — Но это чепуха! Ха-ха-ха!