Харон ("Путь войны")
Шрифт:
Пока один молодой поляк держал медика на прицеле, неодобрительно косясь на неуставную шапку-ушанку, натянутую до бровей, второй проверял командировочное предписание и личные документы. К воротам, громко сигналя клаксоном и чавкая в грязи широкими шинами, подкатил паромобиль. Роскошный лимузин, не так давно угольно-черный и лоснящийся, а теперь невероятно грязный и исцарапанный. На борту, сквозь серо-коричневую корку еще читалось "Wesela, spotkania, uroczyste przedsiwzicia" . Корма была срезана, на грубых приваренных петлях - широкие двери. Впереди на так же грубо, но надежно приваренной раме крепилась лебедка, по бортам - пила, лопата и топор на кронштейнах. Вместо половины стекол - тонкая фанера.
Часовой,
За углом операционной не обнаружилось, зато нашелся указатель со стрелкой, показывающий на небольшое, но высокое здание-пристройку с окнами во всю стену, теперь забитыми все той же фанерой. Похоже, спортзал. Под стрелой чья-то праздная рука пририсовала сердце с торчащей из него вилкой. Поволоцкий ухмыльнулся вездесущему солдатскому юмору и потопал дальше, в указанном направлении.
Рядом с входом трое рядовых угрюмо, но споро разгружали грузовик, аккуратно складывая на низких ступенях вытянутые ящики со сглаженными углами и косыми ребрами жесткости. Контейнеры оказались хорошо знакомы батальонному хирургу - в таких хранили оснащение для мобильной операционной на базе гироплана. Летательного аппарата поблизости не наблюдалось, но гадать о его судьбе не пришлось. Ближайший контейнер был сильно смят, на соседнем виднелась россыпь характерных пробоин и бурые потеки - наверняка консервированная кровь.
Поволоцкий привык работать в суровых импровизированных условиях - землянка, палатка, зачастую простой навес или даже открытое небо. Вершиной удобств и комфорта для него оставался специальный павильон, такие разворачивались на базе полка или сводной бригады. В подобном он несколько дней оперировал во Франции, уже после Барнумбурга, пока передвижной лазарет не попал под бомбежку. Поэтому настоящий военный госпиталь был ему почти внове.
Здание действительно оказалось спортзалом, переоборудованным под операционную. Под высоким потолком эхом отдавался привычный шум - кого-то несли с операции, кого-то наоборот - под нож. Со стороны сортировки доносились страшные вопли - некто, мешая русский и польский, требовал оставить ногу, потому что все само заживет и ничего резать не надо. Гнилостный, тяжелый запах гангрены давил на нос, но вполне терпимо, это был добрый знак - значит, здесь с потоком раненых более-менее справляются. Еще пахло кровью, карболкой и неизбежными спутниками полостных операций. Обычная госпитальная атмосфера.
Поволоцкий снял пальто и повесил на кривую вешалку у главного входа. Привычно нашел ящик с бахилами в углу, рядом с запасными керосиновыми лампами-молниями, натянул мешковатые чехлы прямо на сапоги и перешел в собственно операционную. Прорезиненная ткань, которой был застлан пол, тихо поскрипывала под ногами
При первом же взгляде на операционные столы, руки сами поднялись в характерном жесте, а в голове мелькнула мысль "где мой халат и умывальник?". Александру понадобилось некоторое усилие, чтобы подавить рефлекторную реакцию, а затем еще справиться с приступом неистовой злобы в адрес врагов, лишивших его самого ценного - возможности работать. Лишь спустя полминуты, а то и больше, он вновь обрел способность здраво рассуждать.
Операционная была вполне обычной - столы, раненые, хирурги в халатах Халаты как всегда - некогда белые, а теперь принявшие специфический желтовато-бурый оттенок, который дает многократное повторение цикла "кровь - стирка - стерилизация". Стойки для капельниц, столики на колесах для инструментов, непременные тазики для ополаскивания
Внезапно тот хирург, что стоял за "дирижерским" столов, не поднимая головы, глухо проговорил через маску:
– Сергеев, вы опять спешите. Раствор надо вводить медленно и очень аккуратно.
Поволоцкий понял, что достиг цели. Он сделал шаг по направлению к столу. Вишневский бросил на него поверх маски-повязки косой взгляд, в котором Александр прочитал немой вопрос - "Ко мне?". Поволоцкий кивнул, Вишневский, не произнеся ни слова, вновь склонился над разверстою брюшиной пациента, погружая куда-то вглубь сплетения кишок длинную иглу, венчающую двадцатиграммовый шприц. Батальонный хирург отметил, что раненый находится в сознании, словно сморенный усталой дремой. Так и должно выглядеть "местное обезболивание" - самая знаменитая и самая спорная методика "людоедских докторов". Позвякивали инструменты, изредка врачи обменивались короткими замечаниями и отдавали отрывистые указания фельдшерам. Вишневский продолжал операцию, медсестра регулярно вытирала чистой салфеткой крупные капли пота с его лба.
Наконец, дирижер закончил.
– Готовьте следующего, - отрывисто бросил Вишневский, шагнув к тазику для ополаскивания. Хирург снял маску, и Поволоцкий едва не вздрогнул от неожиданности - судя по фотографиям, "знахарь" и ранее не отличался полнотой, теперь же в сравнении с довоенными изображениями он потерял килограммов пять, самое меньшее.
– Коллега?
– так же сумрачно спросил Вишневский, посмотрев на руки Александра. Тот только сейчас заметил, что снова неосознанно приподнял кисти в характерной "молитвенной" позе, сразу выдающей хирурга.
– Временно нетрудоспособен, - так же лаконично ответил Поволоцкий.
– Ясно, - подытожил Вишневский, тщательно полоща руки в растворе воды и аммиака. Его чуть надтреснутый голос потеплел, но лишь самую малость.
– Невралгия лицевого нерва?
– Э-э-э...
– Поволоцкий сначала не понял, но быстро сориентировался.
– Нет, контузия.
– Так я и думал, - со вздохом произнес Вишневский.
– У вас ко мне какое-то дело? Давайте быстрее и короче.
Они перешли в ту часть операционной, которая называется "материальной". Среди шкафчиков, пакетов с перевязочным материалом и бутылок с медикаментами стоял диван с потрепанной обивкой и пружинами, язвительно выглядывавшими из многочисленных прорех. Рядом примостился старый полевой автоклав, на который Поволоцкий посмотрел почти с умилением - точно такой же попался ему во время короткой, но очень насыщенной обороны приюта Рюгена. На фоне безликой машины современной военной медицины фигурные ножки и ручки с гравировкой на автоклаве смотрелись примерно как самовар с непременным сапогом посреди заводской столовой.
– Как там, в России?
– сразу спросил Вишневский, опустившись на диван.
– Хоть один толковый врач остался? Из тех, кого я отправляю в тыл, почти никто не возвращается. Сразу закапывают на погосте или инвалидность? Где все хорошие хирурги? У меня здесь четверо мальчишек, им на крючки сейчас в самый раз. Не выше. Где пополнения?
В отличие от Юдина, Вишневский говорил быстро, короткими жесткими фразами, словно нарезая их скальпелем.
– Кто жив и трудоспособен - размазаны тонюсеньким слоем по всему фронту и тылу, - в тон ему ответил Поволоцкий, так же присев. Пружина больно впилась пониже заднего брючного кармана.