Харрис
Шрифт:
– Тебе не говорили, что ты параноик?
– спросила Кейт, вставая, когда он направился на выход.
– Вот уж поверь, лучше пусть тебя считают параноиком, чем ты однажды проснёшься с такой присоской на голове, потому что ей стало мало своего мозга, и она решила позаимствовать твой.
– Ты думаешь, он ей подойдёт?
– А почему нет? Электрическая активность схожая, - сказал он, когда они уже выходили в коридор.
Как и предполагал Гордон, самой животрепещущей темой было непосредственное исследование самих инопланетных организмов, а не их мозговой активности. Научное сообщество вполне резонно предположило, что именно изучение их строения и поведения сможет открыть тайну того, что произошло с Маркиным. Тем более, что исследование его самого ничего не давало. Система лишь обнаруживала угрозу, но сама по себе изменённая активность мозга на данном этапе была плохим материалом для исследования, что было очень нехорошо. Даже те из учёных, кто думал над этой проблемой, не знали, с какого края к ней подступиться, потому что куда привычнее было классическое биологическое заражение. Все понимали положение, в котором оказался старший офицер, но ничего сделать с этим не могли.
Сам Маркин мрачнел всё больше. Такое случается, что стоит человеку поверить в то, что он болен, как ему действительно становится хуже. Старший офицер, конечно, не занимался самовнушением, но в определённый момент слишком сильно боялся заразиться, не верил в защиту, когда прикасался к этим инопланетным существам, и вот результат - система подтвердила его самые ужасные страхи.
К нему и вечером и утром приходили жена и дочь, но от их посещения ему становилось лучше только на короткий промежуток времени, а потом только тяжелее. Если он станет единственной жертвой этого, с позволения сказать, "исследования", то какая судьба ждёт их? Ведь это он обеспечил им билет на корабль. Может быть, первое время всё останется, как и должно быть, но потом его семью заставят работать, чтобы отрабатывать рацион, отберут жилые апартаменты и прочие привилегии. Таких последствий он не хотел, тем более, что он добывал эту странную форму жизни не для себя. И вот он уже почти сутки здесь, а им никто так и не заинтересовался.
– Ты и правда хреново выглядишь, - сказал Филипс, зашедший сразу после ужина, - ничего не чувствуешь?
– Если не считать ощущение, что я стал никому ненужным куском дерьма, то я в порядке.
– Не говори так. На твоём месте мог быть любой другой.
– Да, но здесь я.
Он видел Филипса на небольшом экране, заменявшем окно во внешний мир. Отличный способ связи, не позволяющий испытывать иллюзий по поводу того, где ты в действительности находишься. Ты - в карантине, за глухими непрозрачными стенами. Пожалуй, этого достаточно, чтобы та зараза, которую подцепил ты, не стала чумой для всех, кто населяет этот огромный корабль, имя которому Аурэмо. А ведь это было бы полезно. Может быть, кто-то понял бы, что чувствует Маркин.
– Мы разберёмся с этим, поверь мне. Этих существ изучают, чтобы понять, как одно из них могло тебя заразить.
– Вы ведь брали анализ крови. Он ничего не показал?
– В ней ничего нет. Вполне обычная кровь. Учёные ещё ищут.
– Если в крови ничего нет, то как я тогда могу быть заражён?
Лицо Маркина налилось краснотой, вены на шее проявились. В этой фразе была выражена вся его злоба, которая накопилась в нём с того момента, как он остался здесь один, в то время как все остальные отправились в корабль. А ведь он ничем не болен, это чёртова ошибка. Ведь кровь чиста, значит, имеет место сбой системы. Что им ещё надо?
– Умники говорят, что кровь не всё может показать, - выдохнув, сказал Филипс.
– Пусть возьмут всё, что им нужно, но выпустят меня.
Он стал ещё краснее и ещё злее. Филипс, который мог смело осадить офицера, бывшего младше него по званию, немного испугался и отошёл на шаг назад.
– Не забывай, если ничего не проявится по прошествии срока, то тебя так или иначе выпустят. Никто тебя здесь не оставит умирать.
– Сколько срок в этой ситуации?
– Я точно не знаю.
– Знаешь. Скажи мне, сколько? Двадцать дней? Тридцать?
– По самому строгому протоколу - семьдесят два дня. Ещё не было болезни, которая не проявлялась бы дольше.
– Вы шутите?
– Это самый жёсткий протокол. Мы вытащим тебя раньше.
Вдруг позади Филипса послышался звук открывающейся двери. Командующий гарнизоном оглянулся, и лицо его немного смягчилось. Это были Сандра и Бетти, которые, по его мнению, должны были немного успокоить Маркина, да и слишком уж повышать на них голос он не будет.
– Вы здесь, чтобы выпустить моего папу?
– послышался детский голосок, от которого у старшего офицера Маркина слёзы выступили на глазах.
– Нет, малышка, извини. Твой папа ещё поможет нам, пока находится там.
Филипс поднял Бетти на руки, и вместе с ней посмотрел в камеру, находящуюся ровно над дисплеем, где было изображено лицо Маркина. Она улыбалась, и Филипс улыбался вместе с ней. А позади стояла Сандра, мысли которой были похожи, скорее, на мысли мужа, чем командира гарнизона. Для Филипса там, за этими стенками, сидит всего лишь очередной солдат, который пожертвует свою жизнь на благо своей нации, как и обещал, давая присягу, и всех это вполне устроит, но не её, конечно же, нет.
Филипс смотрел на младшего сослуживца с надеждой на то, что тот немного успокоится и будет ему верить. Вообще, Маркин должен был бы вести себя более сдержанно и стойко, как и подобает офицеру, но он проявлял эгоизм, и хуже того - Филипс, ощущавший на себе вину, ему в этом потакал. Но увы, раз уж он сейчас так или иначе ступил на этот путь, сойти с него уже не получится до тех пор, пока всё не станет на свои места. Маркин выйдет из карантина, и тогда уже получит выговор, устный и не слишком грубый, но ставящий всё на свои места. Нужно доверять командованию, которое говорит, что работы ведутся.
Никто не хотел скандалить друг при друге, поэтому все разошлись мирно. Филипс ничего не стал говорить Сандре - только поздоровался. Он правильно понимал, что все его попытки хоть как-то объясниться не приведут ни к чему хорошему, да и не нужно это было никому из них, поэтому, поставив Бетти на пол, он ушёл.
В тот день учёные всё же обнаружили странные изменения в крови Маркина, но ему самому об этом ничего не сказали, и он так и остался в неведении. Он закономерно предполагал, что раз система нашла в нём что-то угрожающее, то и у учёных должны быть средства анализа, способные сказать, в чём дело. Однако он считал их яйцеголовыми оболтусами и поэтому не удивлялся, что у них ничего не выходит.
Сам он никаких перемен не ощущал. Кроме, разумеется, всё растущего раздражения по поводу того, что никто не может для него ничего сделать. А ведь если бы он действительно был болен, то должен был бы что-то ощущать. Если это мозг - то вполне явно, как ему казалось. На деле же всё было сложнее. Сам Маркин, будь он компетентным в медицинских вопросах, сказал бы, что изменения в диаграмме активности, которые почти не видны, не говорят о заражении. Система при более грубых настройках пропустила бы Маркина, но она была настроена очень тонко и поэтому забила тревогу, которую нельзя было игнорировать.