He первая атака
Шрифт:
— Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, — улыбается Тулебердиев, и узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет. Он тоже в мыслях только-только был в детстве и еще не вернулся оттуда. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанная, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая того, какими силами питают они нас...
Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.
А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился,
И разве не пену бешеной горной речонки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый юнец, оставлял позади себя прославленных джигитов!
И казалось, что облаком курчавится, подобно пене, отара овец. Их пасет он каждое лето во время каникул вместе с братом Токошем в горах... Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые потоки, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины.
А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем-всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше оттого, что есть на свете он, Чолпонбай.
Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо. И пружинят поля, горы, летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу счастья, а он, молодой охотник, чувствует, что и сам как сокол на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом выныривал вверх и, ударяя под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал ее.
А охота на волков... Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, еще более хищного, чем волк. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и он, Чолпонбай.
Еще больше сблизила его с товарищами солдатская форма. Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.
V
Тишина... Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет, прошила ее, прожгла пулеметная очередь.
А помнишь, Чолпонбай, июль 1942 года? Помнишь ли ты, Сергей Деревянкин?
Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч.
Винтовочные и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое
И так день и ночь, ночь и день.
Всю неделю.
Целую бесконечную неделю.
Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды.
На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, запыленная, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют бойцам.
И когда гитлеровцы бросались на восточный, казавшийся им мертвым берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат, за муки земли.
И снова бушевал огонь и металл. Потом на какое-то время берег затихал.
Так было до тех пор, пока немцы не выдохлись и не решили переключиться на укрепление «своего» западного берега. Вершины и склоны меловых гор, круто обрывающихся к реке, быстро обросли огневыми точками, как деревья птичьими гнездами.
И если раньше под огнем Сергей Деревянкин брал «интервью» у солдат в окопах, то теперь он и подавно почти не разлучался со своими фронтовыми побратимами, особенно с Чолпонбаем.
Пока немцы в предчувствии ответного удара укрепляли «свой» берег, наши накопили достаточно сил для броска через Дон. И на острие клинка, который должен был первым вонзиться в правый вражеский узел обороны, на самом острие, здесь, южнее Воронежа, в районе сел Урыв и Селявное оказался 636-й стрелковый полк. А в нем — девятая рота. И именно ей предстояло начать.
В девятой роте и служил Чолпонбай Тулебердиев.
Как-то в один из дней, незадолго до атаки, кто-то из бойцов, глядя на противоположный берег, вздохнул: «Сильны волки! Ох и сильны!»
Чолпонбай, не раз певший друзьям в часы затишья киргизские песни, на этот раз завел такой разговор:
— Вот мне политрук Деревянкин дал как-то русские народные сказки почитать. Это очень душу успокаивает.
— Чолпонбай, да и нам он дает, приносит и газеты и книги. Не новость это.
— А я не о новости, а о старом хочу сказать. Слово знаешь маленькое, как муравей, но и муравей гору сворачивает. Вот слушайте киргизскую сказку.
— Чересчур издалека ты начал, Чолпонбай.
— Я расскажу, а вы не ищите грань у яйца — не придирайтесь к мелочам, если я что не так передам. Дело не в форме. Мысль — вот главное.
— Ну давай, давай! — И все в траншее притихли.
— Вот ты сказал, что они волки. — И рука Чолпонбая коротким рывком указала на правый берег. — Правильно, волки. Так слушай. Пришел однажды фазан к замерзшей реке напиться. Нашел прорубь. Начал пить, а крылья ко льду примерзли.
«Какой лед сильный!» — крикнул фазан.
А лед отвечает:
«Дождь сильнее: когда он приходит — я таю».
А дождь ему:
«Земля сильнее: она меня всасывает».
Тут земля вступила в спор:
«Лес сильнее: он защищает меня от зноя и помогает сохранять влагу, корнями мою силу пьет».
Лес не согласился:
«Огонь сильнее: как пройдется пламенем, так от меня одни головешки останутся».
Услышал огонь эти слова и говорит:
«Ветер сильнее: он меня может погасить».
Ветер вздохнул:
«Я и лед могу гнать по реке, и песок тучей нести, и деревья с корнями выворачивать, и пожар погашу, а вот с маленькой травинкой мне не справиться. Травка против урагана устоит. Ей хоть бы что! Она сильней!»