Хелл
Шрифт:
То, что называют любовью, всего лишь успокоительное алиби при связи извращенца и проститутки, розовая вуаль, которой прикрывают страшное лицо неотвратимого Одиночества.
Я прикрылась цинизмом, мое сердце оскоплено, я бегу от чудовищной Зависимости, от насмешки всеобщего Обмана. Эрос прячет в своем колчане косу.
Любовь — это все, что мы придумали, чтобы избежать чувства подавленности после совокупления, чтобы оправдать блуд, чтобы добиться оргазма. А любовь — это квинтэссенция Красоты, Добра, Истины, она делает вас красивее, она облагораживает ваше жалкое существование.
Так вот, я отказываюсь от любви.
Я исповедую светский
Страдать…
Глава 7
Очередное тяжкое пробуждение. Минут десять я проклинаю все свои бессонные ночи, лишние бокалы, сигареты, которые я курила, когда мне этого не хотелось, дозы кокса, которые ничуть мне не помогали, и я принимаю решение больше никогда не выходить по вечерам, перестать пить, курить, отныне рано ложиться спать и есть только суши и свежие фрукты.
Я закуриваю сигарету и сразу же откладываю ее. Я еще лежу с закрытыми глазами. И вдруг вспоминаю о самом ужасном.
В час я обедаю с родителями. Почему я и почему именно сегодня? Приходится тащиться в ванную под горячий душ, который ни капельки не облегчает мне головную боль, выпить стакан воды, принять три таблетки ди-анталвика, запустить компакт-диск с Бобом Синклером, чтобы хоть немного встряхнуться (все без толку), сделать все, чтобы иметьпрезентабельный вид, потому что обед как-никак с владельцем капитала, а я рассчитываю объявить ему, что на 2000/2001 учебный год мне необходим отпуск.
Фен для волос, унылое, как понедельник, произведение фирмы «Никель», совершенно напрасно торчащий на витрине «Терракотты», внимательный осмотр себя в зеркале стоящего напротив окна шкафа — и я решаю во время всего обеда не снимать темных очков.
Черт побери, ведь сегодня у меня такой насыщенный день, назначен визит в салон «Карита» — эпиляция, лицо, маникюр, а еще я хотела сделать UV[13],а еще обещала Сибилле сходить с ней за коксом, она боится идти к своему дилеру одна. Придется позвонить в салон и умирающим голосом отказаться, а Сибиллу отложить на завтра.
Что касается UV, посмотрим. Если хватит сил.
Я натягиваю «потертые» джинсы от Хлоэ, серебристые «найки», белый в сетку пуловер от Поля Ка и темные очки от Гуччи, беру большую плетеную сумку с монограммой Вюиттона, сую в нее медок, номер «Вуаси», косметичку, записную книжку и футляр для очков, потом бегом выскакиваю из дома, потому что опаздываю уже на три четверти часа.
Хватаю такси и мчусь с быстротой молнии в «Мюрат», где ждут меня родители, они наверняка уже взвинчены.
— Наконец-то пожаловала… А ведь тебе назначили встречу в час. Мы уже сказали себе, что если бы приехали без пятнадцати два, то имели бы удовольствие ждать тебя всего десять минут…
Я не столько сажусь, сколько рушусь на свое место. Я не в состоянии достойным
— …тебе надо начать этот год посерьезней, твои каникулы длятся уже полгода, на три месяца дольше положенного, не забывай, решается твое будущее… и ты можешь снятьтемные очки, когда я с тобой разговариваю?
Я мотаю головой.
Подходит официант взять заказ, я прошу сигареты, сама мысль о том, чтобы что-то съесть, вызывает у меня рвотный позыв, но если я не закажу ничего, мать чего доброго подумает, что у меня анорексия.
Я заказываю суп из креветок, лакричный напиток и лимонный ликер, потом заявляю отцу, что решительно не собираюсь что-либо делать в этом году, что бак[14]окончательно изнурил меня, к тому же меня переводят в какую-то другую школу за прогулы, что в университет я не собираюсь, там и преподавателей толковых нет и вообще сплошное мещанство, что школьная система меня не устраивает и вообще не устраивает никакая система, и мне надо испытать на себе, что такое ничтожество, человек, который ничего не делает, чтобы у меня появилась настоящая потребность в каком-то деле, появилась всерьез и надолго, и ничто, ничто не заставит меня изменить свое решение.
Отец ошеломлен, он возражает. Пусть возражает.
Я не притрагиваюсь к супу в своей тарелке, что тревожит мать, а это, в свою очередь, тревожит меня, и не зря, потому что она с ходу начинает:
— Ты ничего не ешь, ты не больна? Ты все время шмыгаешь носом, должно быть, у тебя насморк, надо показаться врачу, хочешь, я договорюсь с ним? Впрочем, при той жизни, какую ты ведешь, тебе не врач нужен, а нужно, чтобы мы запретили тебе шляться, нет, ты видела, какие у тебя синяки под глазами, ты худеешь, ты постоянно как в тумане, я надеюсь, у тебя нет анорексии?
— Нет, это наркотики.
— Ты находишь это смешным?
Я закуриваю четвертую сигарету и выпиваю большой стакан воды, у меня дерет горло.
И тут я замечаю, что стол сервирован на четверых и рядом со мной стоит свободный стул. Кому он предназначен?
Я опасаюсь самого худшего, и самое худшее свершается: в ресторан входит Катрин, протягивает распорядительнице, встречающей гостей, свой дорогой элегантный плащ фирмы «Берберри». Катрин — лучшая подруга моей матери, а ненависть, которую я к ней питаю, более чем пропорциональна тому несправедливому чувству приязни, которое испытывает к ней моя мать. Катрин — постаревшая Аманда Вудворд, не понимающая, что стиль «деловая женщина» еще в восьмидесятые годы вышел из моды, неудачно вышедшая замуж, разведенная, бездетная, и она переносит на меня, переносит на меня… Я терплю ее уже восемнадцать лет на всех обедах, во время отпусков, она отравляет мне все мои дни рождения, из-за нее я не имею права сделать себе липосакцию. Я ее ненавижу!
Она усаживается, она заводит со мной разговор, она донимает меня, я уже не могу владеть собой… и я срываюсь. Разражается буря, мои родители дают наконец выход своему возмущению, которое они до сих пор сдерживали, и впадают в истерику (слишком хорошо воспитанные, в другое время они не допустили бы такого, но я нарушила самые элементарные правила вежливости, я сказала своей почти второй матери, чтобы она перестала действовать мне на нервы, правда, с «пожалуйста»). У меня болит голова, и я предпочитаю молча сносить их упреки, но когда это становится совсем уж невыносимым, я повышаю голос, я ору: