Хелл
Шрифт:
Я прошу шофера остановиться в самом начале авеню Монтень, надо немного пройтись. Я ни о чем не думаю. Люди бегут, торопятся, толкают меня. Я вхожу в отель, портье, узнав, улыбается мне. В холле сидит какой-то саудовец, читает газету на арабском языке, я замечаю одну знакомую, и мне кажется, что я очнулась после дурного сна и сегодня такой же день, как вчера.
Сибилла уже здесь, в спортивных туфлях от Йоджи Ямамото, она предпочитает их, а не «адидасы», в норковом манто, в ушах серьги в виде сердечка от Перрена. В темных очках она читает «99 франков».
— Ты опаздываешь, чем занималась?
— Я сделала аборт.
Сибилла не расслышала, а может, просто не слушала, она резким движением захлопывает
Мне надо принять ди-анталвик, я наполняю свой стакан, думая, что фруктовым соком, и у меня перехватывает горло.
— Что это?
— «Беллини мартини».
Сибилла не любит набираться в шесть часов вечера. Я заказываю себе то же самое и спрашиваю, все ли у нее в порядке.
— Да-а, отец, как всегда…
Она потеряла мать, когда ей было три года. Самоубийство. Живет вдвоем с отцом, он типичный ходок, в пятьдесят лет еще show-off[8],наркоман, в общем, отвратный тип.
Сибилла снимает очки, открыв свои покрасневшие глаза, и говорит, что уже больше не в состоянии выносить перепады его настроения, его резкость, не может видеть всех этих отупевших от героина типов, что тусуются в его гостиной до глубокой ночи, завтракать с пятнадцатилетними русскими фотомоделями, обедать с ними, не зная, о чем говорить, возвращаться из школы в пустую квартиру, звонить отцу по мобильнику и слышать в ответ, что он уехал на неделю, что он на Бали или в Рио, целыми днями видеть в доме лишь горничную-филиппинку, да еще эта его яхта на Ибице, славящаяся самыми разгульными оргиями на всех Балеарах, и его скандальные выходки, которые расписываетпресса…
Я не знаю, что ей сказать, я и впрямь в полной растерянности.
Она продолжает жаловаться, нервно затягиваясь американской «Мальборо лайт»:
— Он снова сунул мне башли, чтобы я прошвырнулась по бутикам, а мне наплевать на его деньги, у меня их полная сумка, и от них мне не станет лучше, я с шестнадцати лет не живу без прозака, я глотаю медок, чтобы уснуть, я каждый вечер куда-то иду, я пью, я нюхаю кокс, я закатываю истерики, я плачу, я вою, а он сует мне башли, башли и еще раз башли, но он не смотрит на меня!!!
Она достает из сумочки горсть купюр и заходится в рыданиях.
— Обратись в социальную помощь, будешь жить одна, освободишься от него.
— Социальная помощь — это для бедных… — в отчаянии бормочет она.
Звонок ее мобильника нарушает тягостное молчание, она всхлипывает, отвечает, разговор длится несколько секунд.
— Это Витторио.
— Прости?..
— Да, Витторио, он мне позвонил вчера, когда уходил из «Кабаре», было пять часов утра, я как раз ревела, запершись в своей спальне, в доме было полно старых подонков и проституток, они развратничали чуть ли не у меня под дверью, музыка гремела — рок-н-ролл семидесятых, папа, совершенно одуревший от наркотиков. Вот я и попросила Витторио приехать, я бы кого угодно попросила приехать, я нашла на одном столе кокс, мы немножко понюхали, ну а потом занялись любовью. Он был очень милый, очень понимающий, мы много говорили — обо мне, о моем отце, в общем, о жизни. Знаешь, я ни о чем, ни о чем не жалею, это было хорошо.
Я вздыхаю:
— Если тебе хорошо с ним, что ж…
— О, знаешь, сначала я позвала его лишь для того, чтобы не быть в постели одной, но потом… Посмотрю…
— Да, конечно, — говорю я, подбадривая ее.
— Он едет, я вынуждена с тобой расстаться, — извиняется Сибилла.
На улице яркое солнце ослепляет меня, я прощаюсь с Сибиллой и решаю прогуляться по бутикам. Я пересекаю боковой проезд, и меня чуть не сбивает машина… Витторио, собственной персоной, на дорогой модели «порше», которая наверняка ему не принадлежит, и у меня сжимается сердце, когда я вижу, как Сибилла садится в машину и та, круто развернувшись, исчезает на площади Альма.
Бедняжка Сибилла, слишком красивая, слишком богатая, до которой никому нет никакого дела.
Вчера я провела вечер
Я перехожу улицу, чтобы подойти к «Диору», смотрю вдаль, мой взгляд задерживается на площади Франциска I, и я думаю об одной истории, которая закончилась раньше, чем началась, и о томиках Жоржа Батайя, которые я дала почитать, а их, к моему великому сожалению, мне так и не вернули.
Мне кажется, что мое отражение в витрине никак не сочетается с ее безмятежной муаровой роскошью. Сегодня я не в силах играть свою привычную роль на освещенной сцене того мира, к которому принадлежу. В бутике я делаю вид, будто со страстным интересом просматриваю каталог аксессуаров, но на самом деле просто перелистываю страницы, не видя их, а потому брожу по залу. Я брожу между экстравагантными шмотками, между сумками с буковками «Д», «И», «О», «Р», и совсем не трудно понять, какой шок ждет вэтом абсурдном бутике у кассы. Вон они стоят, все в черном, и прикидывают, какую сумму, со сколькими нулями на конце, выдержит позолоченная кредитная карточка мужчины, которого, судя по всему, они сумели женить на себе. Я щупаю полосатую ткань купальника, он выйдет из моды уже в грядущем сезоне, и все же беру его. Я брожу среди разодетых ливанок, я иду от одного ценника к другому, как Мальчик-с-пальчик по своим камешкам. В моих холодных, как мрамор, руках плечики, на которых болтается, словно на них повешенные, роскошное тряпье, я уверена, что не стану все это носить. И все же покупаю. Я выхожу из бутика и не знаю, куда пойти. Авеню Монтень излучает ясную безмятежность, но я этого не ощущаю. Я в каком-то оцепенении, мои глаза открыты, но я ничего не вижу. Я прохожу несколько метров. Еще одна витрина. Мой взгляд падает на невероятно маленький комбинезон. Странный какой-то… Я рассматриваю его. Даже мое запястье не пролезет в узенькие штанишки. В изумлении я продолжаю разглядывать его. И тут замечаю, что вся витрина заполнена такими же крохотными вещичками — маленькими вязаными башмачками, крохотными рубашонками, есть даже очень элегантное пальтишко с фирменными пуговицами… Я прихожу в себе. Мне трудно дышать, у меня такое чувство, будто мне двинули кулаком между глаз, нестерпимая тоска охватывает все мое существо, такая тоска, которую нельзя утишить никакими словами, никакими жестами, и она заставляет мои слезы струиться по щекам, это настоящие слезы, истинную цену которых мы забываем, растрачивая их по пустякам, это слезы по моему малютке, который рос в моем чреве, но который не родится никогда…
Стоя на авеню Монтень перед витриной «BabyДиор», я жалобно рыдаю, наклонив голову и дрожащими руками закрывая рот, ноги едва держат меня, я роняю пакеты со своими дорогими покупками…
Кто-то протягивает мне носовой платок. Я подымаю голову. Сквозь пелену слез, которая застилает мне глаза, я едва вижу какого-то незнакомца. Как послушная маленькая девочка, я вытираю слезы, сморкаюсь. Теперь мои глаза способны разглядеть ангела-утешителя. У него и правда лицо ангела. Две искорки вспыхивают в его глазах, обрамленных длиннющими ресницами, ему чуть больше двадцати лет. Он улыбается.
— Все в порядке?
Он протягивает мне мои пакеты. В другой руке у него еще пакеты. Я тяну к ним руку.
— Нет, это мои… Мне показалось, что мы знакомы, поэтому я позволил себе подойти к тебе. Я могу проводить тебя домой или остановить для тебя такси, если ты хочешь быть одна. А покупки в твоем состоянии лучше отложить.
Я молча киваю ему и поворачиваюсь, чтобы уйти. Я уже удаляюсь. Несколько секунд назад я была уверена, что никто ко мне не подошел бы, мои ноги еще дрожат, теперь я уже и сама не знаю почему, ведь сейчас не время для любви с первого взгляда.