Хенингский цикл (сборник)
Шрифт:
– Хочешь поехать с нами?
– Н-нет…
– Твое дело. А я поеду. Это будет моя последняя дорога. Больше я из Гульденберга ни ногой. Ни шагу! С места не двинусь! – Безумие хмеля или отчаяния рвалось наружу, брызжа слюной. Рушились запоры, ломались запреты. Освальд сейчас говорил не с Петером, скорее всего, он вообще не видел лютниста, выкрикивая обвинения в адрес людей далеких и не слышавших господина ван дер Гроота, своего поверенного. Щеки обвисли, набрякли кровяными прожилками, рот исказился гневом. – Все! Приехал! Контракт? К бесу ваш контракт! Подавитесь!
Он резко встал. Упав, громыхнула лавка. Часы, по-прежнему зажатые в кулаке, ускорили движение; вдвое, втрое быстрее закачалась серьга в ухе. Огромный человек грозил призракам, и маятник спешил, задыхаясь, вперед и вперед, к концу
Деньги сыпались из прорехи в кошеле: тик-так.
– Я уже ваш! Я давно ваш! Думаете, не знаю? Знаю! Все знаю! Мое время в дороге бежит сломя голову! Я ваш! Целиком! С потрохами! Менялы сдохнут от зависти: такой курс им не снился… Год пути за два! День за неделю! Ночь за месяц! Проклятье… страсти Господни!.. как заработок у пьянчужки, бежит оно, как жалованье транжиры! Как вода меж пальцев… Пять лет дороги!.. Вы гоните меня вон, вы ласково убиваете меня, выталкивая прочь… Черт бы вас побрал, убийцы… Я трачу, трачу, трачу, я скоро буду нищий везде, кроме вашего треклятого Гульденберга, но вы отправляете меня наперегонки с Безносой, снова и снова! Я – богач, моих денег хватит на долгую безбедную жизнь детям и внукам, но контракт! Нарушь я договор, откажись ехать по вашим поручениям, и что? Я разорен! Неустойка, возмещение убытков… Моя жена падет в ноги гнусному карлику-папаше: вымаливать лишнюю минутку! Моя дочь ляжет под жирного, похотливого борова, лишь бы он, уходя, оставил ей на столике у кровати полторы недели! Мой сын… Даже покинуть ваше кубло они не смогут: сутки пути, и солнце больше не застанет их на земле! И вы, лицемеры, смеетесь: «Поезжай, Освальд! Пока не отыщешь себе замены…» Нет! Выкусите! Я не умру в пути! Я родился в Лейдене, где деньги – деньги, а время – время! Моей казны, отпущенной не вами – Господом! – при рождении, хватит, чтобы доставить замену в ваши лапы, и потом… ни ногой!.. ни шагу!.. Жить! Жить хочу! Сами себя тратьте, сволочи…
Левой ладонью он с размаху запечатал рот. Захрипел, давясь несказанным. В три шага оказался рядом с Петером; ухватив за лацканы куртки обеими руками, вознес щуплого лютниста к своим бешеным глазам.
– Молчи! Убью!
– Д-д-д… – сказать «да» не получалось. Не хватало воздуха. Зубы выстукивали «Кочевряку». А ведь убьет… убьет и не поморщится! Безумец…
– Скажешь этому – прикончу! Понял?
Петер хрипел, судорожно пытаясь кивнуть и боясь, что кивок сломает ему шею раньше, чем лапы сумасшедшего Освальда. У груди бродяги качался маятник «нюрнбергского яйца»; у его лица качался маятник серьги.
Храбрый месяц бодал окно, спеша на помощь.
«Так! так!..» – кричали звезды, рукоплеща вожаку, и наконец последний удар прорвал плотину.
Позже Сьлядек не сумеет вспомнить миг изменения. Просто узник, укрытый за искаженными чертами Освальда, вырвался на свободу, напоследок опьянев от хмеля воли, – и Петер почувствовал, что больше не боится. Бояться этого несчастного, насмерть перепуганного горемыку было невозможно. Пожалеть – да. Но страх ушел и не вернулся, даже когда господин ван дер Гроот стал меняться. Богатая одежда осыпалась с дородного тела, катились кольца с пальцев, распадались башмаки, оплывал кафтан – монеты, монеты, монеты звонкой гурьбой бежали по полу, каплями впитываясь в доски, исчезая навсегда. Нет! – снегами, дорогами, перелесками, путями нехожеными возвращаясь в вольный город Гульденберг, где наследники ждали своей доли имущества. Кожа лица натянулась пергаментом, перо-невидимка вспахало лоб беглыми морщинами. Глубже, больше, отчетливей. Выгребными ямами запали глаза, теряя цвет. На запястьях вздулись синие вены, ключицы заострились, плечи поникли, не в силах больше выдерживать тяжесть Петера. Рухнув на лавку, Сьлядек смотрел, как перед ним, третьим маятником, качается глубокий старик – нагой, словно младенец в момент рождения.
Останавливалась серьга. Остановились часы в костлявом кулаке.
Рассыпались в драгоценный прах.
– Это страшно? – успел спросить последний маятник, еще качаясь.
– Нет, – ответил Петер, не понимая вопроса, вообще ничего не понимая, но зная, что отвечает верно.
Старик улыбнулся, прежде чем упасть.
Старик теперь знал, что это не страшно. Страшно ждать. Страшно бояться. А когда дождался, то уже
– Освальд! Стой! Куда ты?.. Зачем?!
От порога Юрген кинулся к умирающему. Забыв обо всем, пал волком на добычу, вцепился в холодеющее тело:
– Стой! Погоди! Как туда добраться?!
Улыбка, схваченная судорогой, была ответом.
– Дорогу! Укажи дорогу!..
Нет. Освальд ван дер Гроот теперь знал лишь одну дорогу. По ней и ушел.
Маленький человек выпрямился. Огонь безумия пылал в глазах Юргена Маахлиба, и не было невозможного для этого огня, потому что узник вкусил свободы.
– Найду, – тихо сказал маленький человек. – Будьте вы прокляты! Сам найду…
Взгляд Юргена упал на трясущегося лютниста:
– «Кочевряку» давай! Отходную!
Горло булькнуло, лютня всхлипнула:
Кочевряка, кочевряй! Путь подошвой ковыряй! — Хоть во сне, Хоть в весне, Хоть в метели января!..Дико расхохотавшись, пьяница кинулся прочь из «Звезды волхвов».
Петер лишь самую малость отстал от него.
Две тени бежали под синим месяцем, расходясь все дальше друг от друга.
Через двенадцать лет автор «Баллады опыта», начинавшейся с подозрительных строк:
Гроза за горизонтом – немая. В молчании небесных страстей Не опытом, – умом понимаю: Как больно умирать на кресте… —усталый и опустошенный Петер Сьлядек сбежит из чопорного Аморбаха, притона ханжей, от преследований святого трибунала. Страшный призрак «Каролины», уголовно-судебного кодекса, на днях принятого рейхстагом, будет гнаться за лютнистом и отстанет лишь на границе Хенингского герцогства, терпимого к вольностям. Впрочем, глупое эхо еще долго кричало вдогонку беглецу, что сделка с дьяволом суть преступление исключительное, а значит, в таком деле для обвинения достаточно слухов, проистекающих даже от детей или душевнобольных. Не оглядываясь, Петер двинется дальше. Вскоре на площади Трех Гульденов, как раз напротив церкви Фомы-и-Андрея, начнет собираться толпа народа, желая послушать опального певца. Еще через полгода, отдышавшись, он покинет Хенинг, направляясь в Эйсфельдскую марку, а дальше – время покажет. Кому время – деньги, а кому и поводырь. На Хенингской окружной он свернет в «Звезду волхвов».
Харчевня покажется ему брошенной и одинокой, как ребенок, потерявший няньку в базарной толчее. Впрочем, утром понедельника здесь всегда так. Бывший молодой Пьеркин, а теперь, после смерти хворого батюшки, очередной Старина Пьеркин поднесет кружку легкого пива. Вдыхая запах солода и хмеля, Сьлядек будет долго смотреть на раздобревшего хозяина, на его руки, больше напоминающие окорока, на монументальное брюхо, украшенное фартуком. От этого ходячего праздника жизни, от усмешки румяного, приветливого толстуна душа станет чистой, словно простыня у опытной прачки. Дальше взгляд лютниста скользнет по двору, где у колодца верхом на хворостинах носились двое голопузых ребятишек, мимоходом огладит зад Кристы, бывший предмет вожделений Пьеркина, теперь же – священный холм в честь богини чадородия. У коновязи в это время отвязывал чалую кобылу гость, покидая харчевню после ночлега.
Петер глянет и на гостя, но внимательно рассмотреть не успеет.
Маленький человек, искоса сощурясь в адрес Сьлядека, вдруг махнет в седло и, теряя шляпу, ускачет прочь по окружной – словно средь бела дня встретил призрака. Седеющий хохолок спляшет над макушкой беглеца «Кочевряку», кобыла свернет за поворот, а солнце вприсядку запутается меж столбов пыли.
– Часто наезжает? – спросит Петер у хозяина, имея в виду ускакавшего Юргена Маахлиба.
– Нет, – ответит Пьеркин, равнодушный к интересу случайного прохожего, но всегда готовый почесать язык о чужой оселок. – Раз-два в год. Бывает, что реже.