Хенингский цикл (сборник)
Шрифт:
– Какие турки?! Черный аспид в округе гуляет! Проползет во сне по телу…
– Ась? Спид? Черный?
– Аспид! Аспид, говорю, глухая тетеря…
Вчера в таверне «Золотой горшок», где молодого фукса, то есть студента-второгодка, посвящали в честные бурши, тоже дым стоял коромыслом. Однако там было не в пример веселее, чем сегодня на улицах. Кандидат на почетное звание предстал пред светлые очи старших студиозусов, а также магистров и бакалавров. По мнению Петера, эти головорезы, сплошь покрытые жуткими шрамами, вооруженные рапирами и эспадронами, хлещущие пиво без меры и хватающие за грудь любую смазливую служаночку, куда более смахивали на банду разбойников, нежели на людей, изучающих схоластику, медицину, право, теологию и прочие
Перво-наперво, по знаку председателя корпорации, кандидат осушил две кружки пива, размерами способные устрашить великана. Затем стал отвечать на вопросы председателя. В основном он цитировал параграфы из студенческого устава, касающиеся дуэлей, – кодекс сей наш славный малый знал назубок. После каждого ответа ему подносили очередную кружку: пиво требовалось выпить залпом, не отрываясь. Из речей фукса Петер уяснил, что короткие рапиры, с каковыми бурши не расставались даже в нужнике, серьезным оружием не почитались. На рапирах молодые люди рубились между собой без всякого повода, так, забавы ради, едва ли не ежедневно. Мензур-дуэли с запретом отступать и уклоняться устраивались с единственной целью: обзавестись почетными шрамами на лице и руках. Шпаги же использовались в более серьезных поединках, где повод мог предполагать смерть обидчика: например, отказ передать «шпаргалет» на сдаче зачета по каноническому праву. В итоге рубаки из буршей выходили еще те! – редкий наемник взялся бы тягаться с тишайшим бакалавром из обители чистых искусств. Встретив на улице человека в корпоративной шапочке, заглянув в иссеченное лицо висельника, можно было смело говорить:
– Здравствуйте, господин студент! Как сессия?!
Таверна гудела, фукс благополучно становился полноправным буршем, Сьлядек устал слушать ответы кандидата и лишь подскочил от испуга, когда собравшиеся вдруг радостно взревели доброй сотней глоток. Нет, ничего страшного: испытание завершилось! Вот тут-то и пошла лихая гулянка всерьез. Лютнисту заказывали одну песню за другой («Гаудеамус» – трижды!), пиво лилось рекой, бурши отплясывали так, что казалось, вся таверна ходит ходуном. Петер и сам заразился общим весельем, исторгая из лютни сумасшедшие ритмы и мелодии. Вскоре к нему подсел не старый еще господин весьма приятной наружности, представившийся как доктор искусств Влад Цепеш. Из внешности доктора Петеру запомнились тонкие пальцы музыканта, белый парик с буклями, обрамлявший бледное холеное лицо, и рассеянная улыбка, блуждавшая на губах. Господин Цепеш был само обаяние; это подчеркивалось уважением к нему со стороны буршей. Он заказал для Петера баранье жаркое с чесночной подливой и большой кувшин красного вина – для обоих. Разговор быстро свернул на Венецию, на тамошние консерватории, дальше поспорили о различных способах табулатуры, о сложностях с записью народных песен. И едва Цепеш попросил Сьлядека заглянуть назавтра в университет, дабы записать «Дунай – воду глубокую», – лютнист с радостью дал доктору соответствующее обещание.
Теперь вот идет: выполнять.
«Да ведь сегодня воскресенье!» – дошло вдруг до бродяги. С этими пьянками вовсе счет времени потеряешь… И все равно, на его взгляд, людей на улицах было слишком много даже для воскресного дня. К счастью, до площади, где стоял университет, оставалась пара кварталов.
– И каков ваш диагноз, коллега?
– Боюсь, это чума.
– Бубонная?
– Разумеется, коллега!
– С чувством глубокого удовлетворения имею честь с вами согласиться.
– Вряд ли я смогу помочь этому бедняге…
– А его семья?
– Как честный врач, я указал им на необходимость соблюдения всех мер предосторожности.
– Боюсь, уже поздно.
– Именно,
– Говорят, к нам добрались беженцы из Гамельна.
– Я в курсе, коллега. Гамельн – рассадник заразы.
– Следовало бы выставить кордоны…
– Вряд ли нас станут слушать в магистрате, этом прибежище мздоимцев и глупцов…
– Вы правы, коллега. Кроме того, карантин потерял смысл. Если черный мор уже в Каваррене…
Петер поежился. И дал себе слово завтра же покинуть город. Только чумы ему не хватало! Однако «веселые» разговоры, донимавшие бродягу по пути к университету, оказались пустяком в сравнении с тем, что творилось на площади. В самом центре ее, скалой над морем голов, возвышался памятник: рыцарь в доспехах попирает чудовище, сходное с драконом и пауком сразу. На постамент к чугунному герою минутой раньше вскарабкался лысый пророк в одежде, являвшей собой компромисс между сутаной священника и мантией профессора. Ветер развевал седоватые волосы, придавая дерзкому отдаленное сходство с пострадавшим от меча чудищем. Выражением же лица оратор более походил на рыцаря, чей шлем имел глухое забрало, вытянутое вперед на манер песьей морды.
– Покайтесь, несчастные! Близок, близок день Страшного суда! Ибо семь тысяч сто семьдесят четыре минус пять тысяч пятьсот восемь равно тысяче плюс еще шестьсот шестьдесят шесть! Вот они, века и годы! Вот оно, число звериное! Грядет!!!
Сложная арифметика Петера не убедила. Зато собравшимся она явно пришлась по душе. Толпа зашумела, выражая готовность каяться.
– Математик! – завистливо шепнул кто-то совсем рядом. – Алгебраист-эсхатолог!
– Полна чаша терпения Господнего! Седлают коней всадники Апокалипсиса, и заря Армагеддона встает над миром! В Малых Брюхачах черная свинья зачала от петуха двухголового василиска, – пророк перешел на более доступные народу аргументы, – и змей зеленый летал над Хенингом! Пастух из Луговца видел камень, испражнявшийся амброй и мускусом, а также…
– Эй! Кто это такой?
– Ученый муж Леовитус. Большой дока по концам света.
– Воплощение пророка Ездры…
– Тю! Разве ж он воплощение?! Нострадамус, вот кто воплощение…
– Настрадались от Нострадамуса, катрен его за душу…
– Ох, сходить бы в церковь!.. исповедаться…
– Ага, пустят тебя в рай! Хоть с исповедью, хоть без…
– Догонят и еще раз пустят…
Межевой камень, отмечавший территорию университета, был уже хорошо виден. Но толпа как на грех стояла стеной: не протолкнешься. Петера влекло куда-то в сторону. Еще немного, и людской водоворот окончательно закружит, завертит, опрокинет на брусчатку и втопчет в булыжник сотнями равнодушных ног. В отчаянии Сьлядек рванулся, заработал локтями. Камень начал медленно приближаться. Вокруг по-прежнему гомонило, ахало и сладко ужасалось толпище:
– Слыхали? В округе пастор Штифель снова объявился.
– Тоже математик?
– Он самый! По деревням ходит. Мол, последние дни наступают.
– Крестьяне имущество за бесценок распродают – все одно пропадать…
– Ну и?..
– Ну и пропивают, ясное дело!
– Говорят, в снежной Московии кюре Аввакум, Божий человек, с епископом Спиридоном Потемкиным точный час вычислили. Когда, значит, накроемся…
– Да у них годы не по-нашему считают!
– Вот именно! Если и у московитян сошлось, тогда ой…
– Вчера шотландец Непер, логарифмист, народ стращал… линейкой махал…
– И его коллега Штофлер из Тюбингема подтверждает…
Ни жив ни мертв от этих ужасов, а больше – от немилосердной давки, Петер выскользнул из тисков толпы. Затравленно прижался спиной к межевому камню. В университетской ограде помимо запертых ворот наличествовала отдельная калитка, за которой маячил бдительный сторож – детина грандиозной ширины. Интересно, а сам-то он в калитку протиснуться сможет? Разве что боком… Видать, нарочно подобрали: встанет в проходе – тараном не сдвинешь.