Хент
Шрифт:
XXIV
Уже начинались открытые приготовления Турции к войне. Признаки этого были особенно заметны в пограничной с Россией провинции Багреванд.
С крестьян требовали недоимки и взыскивали подати не только текущего, но и будущего года. Вздохам и недовольству народа не было границ. Кто не мог платить деньгами, у того продавали домашние вещи, животных, не щадя ни волов, ни буйволов, необходимых земледельцу как средство для обработки полей и перевозки грузов. Не довольствуясь этим, на крестьян наложили заготовление тысячи пудов сухарей и отобрали все припасы: пшено, полбу, лапшу, масло, сыр, крупу и т. д. На все мольбы, слезы и рыдания крестьян давался один ответ: «Государство готовится к войне»…
Новое и широкое поле деятельности открылось для Томаса-эфенди. Как государственный чиновник он был обязан собрать подати и ускорить приготовление продовольствия для армии. Перед ним лежала обильная жатва, и его острая коса энергично работала.
Эфенди получил от правительства открытый лист, по которому мог держать, вместо двух, столько жандармов, сколько ему понадобится.
Все эти поборы падали исключительно на армян, так как магометане собирались на войну, и от них ничего больше не требовалось. Несчастных крестьян грабили, лишая их имущества, приобретенного многолетним трудом. Но страшнее надвигающейся нищеты были носившиеся вокруг слухи. В среде мусульман пробуждалась дикая свирепость к христианам, ко всем «гяурам». Везде слышалось страшное слово — «джагат» [30] . Муллы, мюфты, кадии и шейхи возбуждали фанатизм масс, говоря, что скоро в Константинополе подымут «санджак шериф» [31] и объявят священную войну, и тогда все мусульмане должны поднять меч против христиан…
30
Джагат — священная война.
31
Санджак шериф — священное знамя.
Салман был очень встревожен этими слухами, ибо хорошо знал значение этих ужасных движений и их последствия для армян.
— Скоро здесь начнется резня, как в Болгарии, — сказал он однажды утром Вардану. — Надо спешить подготовить народ к самозащите.
— Да, и мне так кажется, — ответил Вардан.
Занятые этой беседой, они вышли из дома Хачо и направились к отцу Маруку, с которым решили покончить вопрос о школе, то есть, как говорил Вардан, хотели сегодня же, чтоб тот не мешал делу, «замазать ему рот». Что же касается дьячка, то его решили нанять пока надзирателем над рабочими при постройке школы, обещав в будущем и должность при ней.
Вдруг им послышался голос коробейника, который шел по улице села, выкрикивая названия своего товара и приглашая покупателей.
— Милые девушки, красивые невесты, приносите мне денежки, я вам дам иголочки, цветные ниточки, золотые наперсточки…
Коробейник был высокий мужчина, одетый с ног до головы в лохмотья. Большой короб, висевший у него на спине, производил впечатление маленького сита, повешенного на горб верблюда. Коробейник сильно хромал на правую ногу, и каждый раз, когда он наклонялся вправо, казалось, что этот Голиаф вот-вот упадет. Но он удерживал равновесие, опираясь на огромный посох.
Услышав его голос, Салман вздрогнул, словно почувствовав в сердце отзвук чего-то близкого, родного.
Коробейник продолжал еще распевать названия своих товаров, идя тяжелым неровным шагом по узким улицам села, когда Салман прошел мимо него, и глаза их встретились. Они не промолвили ни слова, но взглядами сообщили друг другу многое… Вардан ничего не заметил.
— Нашел тоже время продавать свои иголки и нитки! У несчастного мужика и так гроша нет, на какие же деньги он станет покупать? — сказал Вардан с усмешкой, когда они несколько отдалились от коробейника.
— Короб его, милый мой, как ящики фокусников, имеет два отделения, — ответил Салман, — в нижнем находятся такие товары, в которых именно теперь чувствуется большая потребность…
Вардан не обратил особого внимания на эти загадочные слова. В эту минуту его мысли были заняты другим: он думал о Лала.
Внезапная перемена обстоятельств и всеобщее волнение сильно беспокоили его, и он не знал, что делать, куда скрыть Лала, когда он сам не сегодня-завтра принужден был взяться за совершенно новое предприятие…
— Хорошие иголки, цветные нитки, блестящие бусы! — опять послышался издалека голос хромого коробейника.
Вардан и Салман, продолжая путь по деревне, неожиданно наткнулись на Томаса-эфенди. Он был окружен группой крестьян, которым давал какие-то приказания; рядом с ним стояла его красивая лошадь, и он готовился сесть на нее. Увидев молодых людей, эфенди отделился от крестьян и с сатанинской своей улыбкой направился им навстречу.
— Я давно хотел видеть вас, господин Дудукджян (ему не было известно настоящее его имя), — если бы вы знали, как я счастлив, что встретил дорогого земляка. Вы, вероятно, не знаете, что я из Константинополя?
Лицемерие Томаса-эфенди неприятно поразило Салмана, вызвав отвращение к этому человеку, которого он видел в первый раз. Салман ничего ему не ответил. Эфенди же, не выпуская его руки, продолжал:
— Надеюсь, вы позволите обнять, расцеловать вас как земляка; я осмеливаюсь просить вас об этом потому, что хочу этим несколько разогнать тоску по родине.
Вардан издали молча наблюдал эту сцену.
Салман же не знал, как выйти из затруднительного положения. Тогда эфенди обратился к Вардану:
— Подойди ко мне, мой безумный друг. Ты ведь знаешь, что я, как ребенок, не злопамятен. «Курд никогда не похулит своей похлебки». Хорош ли ты, плох ли, ты мой друг. Дай руку.
Вардан о трудом сдержал гнев, но подумав, что эфенди не без цели выражал ему свою дружбу, подошел к нему и протянул руку.
Эфенди вторично обратился к Салману.
— Я очень сердит на вас, господин Дудукджян, — начал он серьезным тоном. — Слышали ли вы турецкую поговорку: «Прежде чем грабить деревню, повидайся со старшиной». Томас-эфенди — здесь первый человек, если б вы с самого начала обратились к нему, то ваши проекты были бы приведены в исполнение, и вы не встретили бы никаких трудностей… Эх, молодежь, молодежь! Доброе у вас сердце, но вы не знаете, как начинать дело. Правду ли я говорю?
— Я, право, не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Салман.
Эфенди притворился, будто не расслышал слов Салмана и, повернувшись к ожидавшим его крестьянам, сказал:
— Ах, ослы вы, ослы! Когда же поумнеете? Затем, опять обратившись к Салману, он продолжал!
— Возможное ли дело, чтобы человек сам лишил себя глаз? Вот они, мужики, из таких. Я сегодня слышал их разговоры, и, клянусь, волосы у меня стали дыбом. Мы стараемся, чтобы у них была школа, чтобы они учились, чтобы не остались слепыми и умели бы отличить добро от зла. Но они и понять этого не хотят — «гонят своего осла, да и только»…