Хирург

Крелин Юлий Зусманович

Битых три часа они ходили и смотрели на самую различную живность. В какой-то момент Мишкин воскликнул:

— Господи, сколько живности-то… — Сказал и вдруг остановился. Вернее, продолжал идти, но мысль остановилась, вернее, мысль продолжалась, но на одном месте. Он стал вспоминать что-то связанное с «живностью».

«Что? Что? А! Вчерашний разговор. Да и разговора-то почти не было, а весь, как отпечатанный, остался в голове:

— Да ведь в нем никакой живности не осталось. Совсем плох. (Какой живности? Почему живности? Что за странное слово?

И почему — «не осталось»? Живность. Она хотела сказать — сил, наверное. Может быть, живого мяса? Что она имеет в виду? Живность. Он живой, и очень живой. Живность. Домашняя живность. Домашний скот. Да что она!)

— ДА

ЧТО ВЫ!.. (Может, она думает — раз мы хирурги, значит, что-то вроде мясников. Может, она где-то внутри думает: больница — это бойня. Какая же живность? Живность. И почему не осталось? Он совсем не плох. Он вообще выздоравливает.) …ОН СОВСЕМ НЕ ПЛОХ. ОН ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ… (Конечно, он здорово сдал после операции. Похудел. Ну а как иначе? Нельзя же оценивать его живность по весу. Опять живность. Почему я тоже это слово повторяю? Ведь не скот же он. Почему она по весу определяет его живность? Фу ты! Живность! Почему живность? Что, разве я измеряю его силы и здоровье в каких-то единицах жизненности? Что за инженерный подход к людям. Но ведь инженерный подход — это подход с точки зрения точной науки. А то живность! Какой-то скотский подход. А жизненность — инженерный подход. Тоже не годится. Человек не машина. А если бы человек был машина? Вот бы легко лечить было. Нет, ни сельский, ни промышленный подходы не годятся. После ремонта нет периода выздоровления, периода набирания сил. И вообще машина не поправляется.) …ОН ЖЕ ПОПРАВЛЯЕТСЯ И СКОРО… (Машина отремонтирована и сразу здорова. А то живность. Конечно, она считает нас мясниками. Его-то она считает скотиной, но, наверное, где-то в глубине, что даже и не думает, а… думает — мол, они-то, хирурги, всех нас за скотов держат, которых можно резать. Нет, она так, конечно, не думает. Но часто ведь слышим мы: «Хирурги—мясники. Им бы только резать…» А зачем нам только резать? Чем меньше режем — тем меньше устаем, тем меньше нервничаем, тем раньше домой уходим.) …И СКОРО ДОМОЙ УЙДЕТ. (И вообще мы не режем. Противное слово — резать. Разве я режу? Я лечу. А то режу. Что режу — говорят, а вот что шью — не скажут. Живность домашнюю можно резать. А я лечу людей. Какое ужасное и навязчивое слово — живность! Это что, принятый термин? Или сейчас родилось из глубин подсознания? Конечно, волнуется. Муж ведь. Поэтому-то такое и в подсознании. А напрасно волнуется.) …ТАК ЧТО ВЫ НАПРАСНО ВОЛНУЕТЕСЬ… (А как же не волноваться. А если умрет. А ведь, наверно, этот червяк в мозгу ползает. А если умрет, в глубинах этих самых, уже давно ясно — «зарезали». Оно и легче. Отсюда и живность. Фу! Никакой живности! — все будет в порядке.) …ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ.

— ДА ЧТО ВЫ! ОН СОВСЕМ НЕ ПЛОХ. ОН ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ОН ЖЕ ПОПРАВЛЯЕТСЯ И СКОРО ДОМОЙ УЙДЕТ. ТАК ЧТО ВЫ НАПРАСНО ВОЛНУЕТЕСЬ — ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ.

Короткий был разговор. А так осталось в памяти. Что долго-то разговаривать».

Мишкин посмотрел на Галю, она заметно устала. А Сашка по-прежнему оживлен и бегает от собаки к собаке. Того и гляди, сейчас попросит «все завернуть».

Галя потихоньку сказала:

— Пойдем, Женя, хватит. Оторви Сашку от живности этой.

— Почему живности?

— Что почему? — естественно, не поняла Галя.

— Живность почему? Слово странное.

— Да ты сам так говорил… Ну, животные. Скоты — как хочешь.

Мишкин засмеялся.

— Ну ладно, давай извлекать его.

— Саша, давай кончай базар. Уж мы все осмотрели, а ты все перещупал, по-моему.

— Как перещупал. Вот еще этих посмотрю, и пойдем. Еще только их.

— Сашок, надо идти. Мама уже, видишь…

— Иду, пап, иду. Вот только…

Мишкин понял, что нужен довод более сильный, чем нужды или усталость мамы:

— Саша, я в это время уже обещал быть в больнице. Надо ехать, я уже опоздал.

— А-а! На такси, да? Да, пап, на такси?

— Давай на такси. И мама устала. Галя, санкционируешь такси? Вернее, финансируешь?

— Поехали на такси. А ты действительно хочешь в больницу?

— Что значит хочешь? Заехать-то надо. Сама понимаешь. Галя вздохнула. Понимать она понимала, к тому же она знала Женю, к тому же понимала

уровень необходимости.

— Понимаю. А как другие?

— Ты ж не за другого выходила замуж. Чего зря говорить.

И действительно, что зря говорить. И действительно, почти никогда он зря не приезжал. Потому что всегда он почему-то оказывался нужным.

В больницу они приехали все. В больнице и к этому привыкли. Если Евгений Львович решил свое время отдать семье, это значит, что он всю семью притащит в больницу.

И сегодня он оказался нужным.

В больницу поступил больной, которому сейчас делали операцию. Не бог весть что, не такой уж тяжелый больной — всего-то прободная язва, но делать надо под наркозом. В воскресный день это всегда проблема. Дает наркоз сестра, так как по штату на такое маленькое отделение дежурный врач-анестезиолог не полагается. Одной сестре трудно — в помощь ей еще одна сестра дается, которая снимается с поста в отделении. А оба доктора оперируют. Такова бывает расстановка сил, когда во время дежурства кончается кислород. И сегодня так же. Вызвали из коридора еще одну сестру с другого поста. Кислород подключается на улице. Она этого никогда не делала. Знает и умеет только сестра-анестезист, которая не может отойти от больного.

Неужели придется размыться одному из хирургов и бежать возиться с баллонами, гаечными ключами, манометрами, редукторами…

Оперирующий Агейкин шумит на сестер, что предварительно не проверили. Сестра в ответ кричит, что перед операцией было сто атмосфер, этого всегда заведомо хватало и на большую операцию, «сколько же надо просить, чтоб приехали мастера, ведь наверняка где-то утечка. Ведь было же сто атмосфер! Было!»

А Агейкин все шумно и крикливо сетовал, что никак он не может их привести к порядку. А сестра все кричит про утечку.

Наконец Агейкин говорит: «Что ж, я размываюсь и тогда иду заниматься баллонами. Потом приду помоюсь». Говорит он это с вызовом, упреком, укоризной. Кому?! К кому?!

И в это время, как архангел, в операционную вплыл Мишкин. — Евгений Львович, хорошо-то как! Кислород!

— А у вас что?

— Прободная. Зашиваем.

— Сейчас подключу.

Мишкин вышел на улицу. Притащил баллоны к кислородной распределительной установке. Подключил один. Потом заодно еще два пустых сменил и заменил новыми. Все закрутил. Уложил на место гаечные ключи и уже собрался закрывать ящик с кислородными баллонами, когда услышал за своей спиной: «Бог в помощь, доктор». За спиной стоял техник, который раньше занимался всем тем, что сейчас делал Мишкин.

— А-а. Здравствуйте.

— Не захотели меня. Теперь сами давайте. Давайте, давайте, а я посмотрю. Посмотрю.

— Смотрите, смотрите, — в тон ему ответил Мишкин. — У вас же выходной. Отдыхать всем надо.

— Так вы ж не захотели меня, выгнали. Вот и давайте.

— Вы ж ходили пьяный на работу — вот и выгнали. Мишкин вспомнил скандал с этим вечно пьяным техником.

Его терпели потому, что никто не хотел за тридцать рублей в месяц приходить сюда после своего рабочего дня и заниматься этой немудреной работой. Его терпели и, как могли, старались не замечать его пьяные упражнения с баллонами. Однако всему бывает предел — однажды он наступил. И этого мастера — мастера! мэтра! — просто абсолютно никак не квалифицированного рабочего — выгнали.

— А кто ж за полставки, за тридцатку, будет у вас работать трезвым?

Мишкину нечего было возразить. И тем не менее он машинально, как всегда, вступил в дискуссию:

— Так вы ж у нас были совместитель. Это не весь ваш заработок.

— А это уж мое было дело. А за такие деньги кто ж трезвый будет работать. — Видимо, ему понравился аргумент, и он еще несколько раз его повторил.

Мишкин запер замок на кислородном ящике и собрался уходить.

— А между прочим, товарищ доктор, я вот чего, думаете, смотрю. Я сына привез к вам, — говорят, его сейчас оперируют. Так вы небось не оперируете его — с кислородом возитесь. Хорошо ли? — Пьяный почему-то засмеялся, увидев, по-видимому, в этом разделении труда что-то юмористическое, и стал хихикать над этим недоступно юмористическим.