Хирург
Шрифт:
— Вот я заявление принес. Прошу меня освободить.
— Освободить! Нет уж, сиди. Хорошо жить хочешь. И донос мне писать. И сам отсюда уйдешь. Конечно, дома-то сидеть, переживать не на людях спокойнее. Нашел выход. Я не могу по закону держать тебя насильно. Подписку о невыезде из больницы не возьмешь. Но если ты уйдешь — это будет непорядочно.
— Да вам же будет легче, если я уйду!
— Не тебе судить, Мишкин. Ты думай о своей легкости, а не о чужих облегчениях. Иди работай. С девочки глаз не спускай — выходи. А я поеду подумаю. Галя знает?
— Нет
Марина Васильевна поехала к своему близкому знакомому, большому начальнику в медицине.
— Петр Семенович, выручайте.
— Что случилось, Маринушка?
— Доктор у меня есть, хирург. Всеобщий наш любимец в районе, гений…
— Гений!? Ну и натворил, наверное. Кто таков? К делу давай.
— Может, и слыхали вы, Петр Семенович, Мишкин Евгений Львович, — знаешь, он один из первых удалил тромб из легочной артерии при эмболии…
— А, ты что-то мне рассказывала о нем.
— Ну да. Ну конечно же! А парень какой! Умен — а руки! Высок, статен. Но это все ладно — хирург он от бога.
— Продаешь ты его, что ли! Несешь, несешь бог знает что. Случилось что, рассказывай. Что?
— Аборт криминальный, Петр…
— Ты что! Изыди, сатана! Ты что! Не знаешь положение с абортами? Хотел хорошо жить — пусть расплачивается.
— Петр Семенович, он не брал денег! Знакомая девочка.
— Девочка! Тем более. Надо осмотрительней знакомиться. Скажи на милость! Да и не гинеколог к тому же. Пускай своих девочек в больницу посылает. Закон-то есть.
— Да это знакомая сестры его.
— Да какая разница! Что ты меня посвящаешь во все. Аборт! Дома! И все. Больше ничего не надо. Не надо делать плохо.
— Конечно, Петр Семенович, но…
— Какие «но»! Не морочь голову. Как у тебя дела вообще?
— Петр Семенович! Парня же упекут! А он ведь от доброты. Ему же в тюрьме сидеть придется. Я вас очень прошу. Просто личная просьба. Да и жалобы-то от родственников нет.
— Ну а что я могу сделать! Ты сама понимать должна.
— Я никогда, Петр Семенович, не просила вас так. Сейчас — крайний случай, Петр Семенович. Ну просто максимально униженно прошу. Ну, хотите, на колени стану.
— Ну, не морочь голову, говорю. Шутка, что ли! Криминальный аборт. А как узнали, раз не было жалобы? Случилось что?
— В том-то и дело! Перфорация матки, резекция кишки. Сам пришел сказал.
— Что?! Да-а. Это много лет. Что ж можно сделать! Это да, это много лет. Плохо, очень плохо. Хороший парень?
— Парень-то…
— Да-а… Развела ты у себя. Все мы, конечно, не без греха, но такое. Да тебе голову надо оторвать. А девочка-то как? Плохая?
— Сейчас опасности для жизни нет.
— Голову тебе оторвать мало.
— Виновата, Петр Семенович, виновата. Но там видно будет. Сейчас парня от тюрьмы спасать надо.
— Но ты его выгонишь?
— Не знаю. Может, и надо будет, если все благополучно обойдется. Но пострадает-то кто от этого? На нем же вся хирургия в районе держится. Ведь у нас же лучшая хирургия в городе.
Лучше, чем в Москве. Ей-богу,
— Незаменимых людей нет. Ты же знаешь.
— Есть, Петр Семенович, есть. Просто любого можно сменить.
— Дала ты мне задачу. А ты к кому-нибудь обращалась?
— А к кому же с этим обратишься? Только если вы сумеете помочь.
— А кто знает об этом?
— Никто пока. Я сама сообщить должна — пока молчу.
— Подожди еще денек, не сообщай. Запиши мне все обстоятельства дела, а фамилию мне его пока не записывай, от греха. Помни, ни одному человеку пока. Через меня же пойдет. Позвоню сегодня, посоветуюсь, что и как надо делать. А ты мне утром завтра позвони.
— Да я приеду к вам спозаранку, Петр Семенович.
— Не надо. Не суетись. А пусть-ка лучше он приедет. Я ему холку намылю.
— Не поедет сейчас. Ты знаешь, какой он. Пока у него больной тяжелый, он из отделения не выходит. А уж такой-то случай!.. Под угрозой расстрела он девочку не оставит.
— Договорились, аллах с тобой, завтра жду. Звони.
ЗАПИСЬ ТРИДЦАТАЯ
«Ребята, дорогие мои, простите это пафосно-сентиментальное начало, но так получается. Я не писал вам, не знал, что писать и как писать, и не понимаю я, что теперь я.
Я, с одной стороны, вас недавно видел, когда лежал в больнице, но, с другой стороны, в больнице каждый раз было столько народу, что я ни разу не мог с вами поговорить. Лежу в этом лесном санатории — поправляю здоровьечко. Почему!
Почему черт меня понес в эту бешеную поездку, почему не дождался решения дела — будет ли дело, почему выздоровление девочки так быстро меня успокоило, хотя успокоиться я должен только тогда, когда Люда родит. Почему понесло меня в эту поездку! За что я устраивал себе подарки? Почему, выходя из автобуса, я не думал ни о шоссе, ни о машинах? Почему, думая о прошлом, я не глядел по сторонам на настоящее.
Наказан ли я за поездку, наказан ли за девочку, или все идет стихийно, неизвестно от какой точки?
Так бессвязно, «импрессионистически», что ли, я могу писать только вам. Примите и терпите. Я хочу написать, что думаю о случившемся. Не о девочке. Это было плохое дело, не должное.
Этим мы уже тысячи раз изорвали свои души и свою, вернее, мою совесть. А вот сейчас что! А сейчас…
Я сижу за столом в маленьком павильончике-ресторане. Стены — почти сплошь окна. Снег — испоганенный лыжней. Дорога — следами машин. Дерево почему-то растет впритык к стеклу оконному. Непонятно, как строили этот домик. Непонятно, что будет со стеклом, если дерево будет расти. Непонятно, зачем эти люди, числом около тридцати, приехали в этот загородный ресторанчик праздновать пятидесятилетие своей начальницы. А может, она не начальница. Нет, они ей улыбаются ртом, они ее приветствуют руками с рюмками, они желают все встретиться на столетием юбилее, они заглушают себя песнями и музыкой из автомата. Непонятно…