Хирург

Крелин Юлий Зусманович

Звонит?

— Звонит. Ничего я не подсказывал ей — у нее целый список профессоров. Кто-то ей по телефону сообщил. А мужик-то допоется. Доходит, по-моему.

Игорь Иванович. Да! Евгений Львович! Совсем забыл. Звонила Марина Васильевна утром, просила напомнить, что завтра нашей больнице сдавать нормы ГТО. Надо максимальное количество людей завтра к девяти часам утра.

Мишкин раскрыл рот. Снова закрыл.

— ГТО сдавать?! Я лично оперировать буду и никого не буду гнать.

— А не будете гнать, никто и не пойдет.

— А

это пусть работают общественные организации — им списки в райздрав сдавать после, не мне.

Агейкин. Никто не хочет.

Мишкин. Вестимо.

Илющенко. Надо же! Из райздрава вчера звонили, чтоб все вышли до пятидесяти лет. Агейкин. Побегаем.

Мишкин посмотрел на Илющенко и протянул в его сторону руку, скрученную в виде фиги:

— Вот я побегу. У меня операция с утра. Агейкин. А что вы кричите? Услышат.

Мишкин. И что? Когда наконец этот больной согласится? И он будет умирать, и мы вместе с ним. Пошли.

Все втроем пошли. Больной, естественно, в палате. Жены нет.

— А жена звонит?

— Да, наверное. Никого нет. Воскресенье, знаете ли. Очень мне жаль, что нет профессора Семина.

«Господи, при таких болях и такое многословие и цветистость», — опять подумал Мишкин и вслух:

— Надо оперироваться. — И опять подумал: «Возвратная форма этого глагола смешна».

— Нет, нет. Завтра профессор приедет. Завтра и решим. Мишкин шепнул Агейкину:

— Еще больше стал разговаривать. Это эйфория, уже перитонит. — Потом громко: — Ждать нельзя. Мы теряем время. — Снова пощупал пульс, живот, посмотрел язык, покачал головой: — Нельзя ждать, нельзя.

— А мне и легче уже. Напрасно вы. Ничего, ничего. Завтра. Вот приедет барин, барин нас рассудит.

Мишкин выскочил из палаты.

— Вы видите — это уже эйфория, это перитонит. Язык стал суше. Пульс за сто идет. Надо срочно оперировать. Пойди, Игорь, померь давление. Где жена его?! Пошли.

Жена в ординаторской у телефона. Только что положила трубку.

— Никого, Евгений Львович.

— Надо оперировать. У него развивается перитонит. Он умрет.

— Уговорите его, Евгений Львович.

— А вы согласны на операцию?

— Нет! Как же я могу? Он должен сам. Я за него не могу решать.

— Идите и уговорите его.

— Что вы, доктор! Я сказать ему могу, может быть, свое мнение. А решать он должен. Как я могу.

— Он у нас два часа уже! Ну, идите к нему. Пришел Игорь:

— Давление держит. Сказал, чтоб лейкоцитоз взяли.

— А что он тебе даст? Наверняка высокий. А если нет? Все равно — это нам ничего не даст. Что делать?! Недавно было письмо министра, подтверждающее прошлые постановления, что больного можно оперировать, только получив у него письменное согласие. Письменное! А то бы мы…

Прошел еще час.

Никаких изменений. Больной отказывается уже с усмешкой. Усмешка — признак эйфории. Эйфория — признак перитонита. Перитонит — смерть.

Мишкин вспомнил Суворова и турок под Измаилом: «Двадцать четыре

часа на размышление — воля. Первый выстрел — уже неволя. Штурм — смерть!» А ведь начинается штурм.

Прошел еще час. И еще. Мишкин нервничал, болтал, говорил с кем-то по телефону. Ругал знакомых, которые обращались за какой-то медицинской помощью, а когда им становилось легче, не звоня и не говоря, не предупреждая, не ходили, а врач, которого просили, как дурак сидел и ждал с мытой шеей, так сказать. Мишкин ругал их, обобщал, говорил про неинтеллигентность, хамство, говорил про быдло интеллигентное и про быдло сановное, и… видно было, что он уже на пределе. Он нервничает — дело к ночи. Галя с Сашкой уже, наверное, приехали с дачи. Он не звонил. Галя тоже. Обиделась, может быть. Он не звонил.

Потом Галя позвонила.

Мишкин нервничал.

К ночи профессора в домах также не объявились. Может, в отпуске.

Давление к ночи у больного стало несколько снижаться. Живот вздулся. Язык стал совсем сухой.

Жена также отказывалась от операции: «Раз он не хочет…»

Уже почти ночью Мишкин позвонил Гале, попросил ее приехать, дать наркоз.

Решил делать без согласия.

Илющенко. Зачем вы жену вызываете? Делаете вы не по закону, вопреки инструкциям. А если что случится?! Без согласия, да еще собственную жену вызвал наркоз давать. Скажут: дело нечистое!

Мишкин с удивлением посмотрел на Игоря:

— Да. Ты прав. Но Галя же ближе всех живет.

— По-моему, звоните вы лучше Вере Сергеевне. Пусть дольше, но это лучше.

Мишкин выпятил губы, пожал плечами, посмотрел на Игоря вроде бы с уважением и сказал:

— Ты дежурный, ты и звони.

Больному сделали укол в палате, он уснул, его взяли в операционную, сделали операцию.

Да, была прободная язва желудка, был запущенный уже перитонит.

Надо было оперировать раньше.

Когда Марина Васильевна стала разбирать историю болезни, она с удивлением прочла, что больной от операции отказывался и что оперирован он без согласия.

— Зачем же ты это написал?

— А так было.

— Лучше же ничего по этому поводу не писать.

— Жена тоже не соглашалась. Говорила: «Как он».

— Ну, так жди жалобы. И ты действительно не имеешь права оперировать без согласия.

— Знаю. Но он умирал.

— А может, он хотел. Не тебе решать за него — жить или умирать.

— Больной у меня в отделении умирает, а я буду смотреть, что ли!

— Каждый человек, Мишкин, волен сам решать, жить или не жить. Это к самоубийству отношения не имеет. Ты пойми меня — про что я говорю.

— Пусть бы умирал дома. Кто против.

— Ему больно было. Поэтому приехал в больницу. Имеет право — налоги платит.

— Я выучен не для того, чтобы помогать человеку выбирать, жить или умереть. Если я на работе, значит, у нас с больным цель одна — жить. А когда не могу и знаю, что не могу, тогда я должен помочь умереть полегче.