Хищник. Том 1. Воин без имени
Шрифт:
Некоторые остатки моего здравого мужского «я» еще пытались взывать к моей совести: я ведь сознательно шел на обман, как это было со мной в Везонтио, чтобы проверить реакцию шлюх на берегу, — строго говоря, я сам был не лучше шлюхи, в корыстных целях выпрашивающей любви у невинного молодого человека. Но мое женское «я» выбросило эти мысли из головы. Да, я воспользовался удобной возможностью вступить в интимные отношения с Гудинандом, которым уже давно восхищался. Мои любовь и желание окрепли за те месяцы, пока я общался с ним. Но я не мог поверить в то, что корысть была в данном случае основным мотивом. Кроме всего прочего, я был всего лишь женщиной, которая по своей воле делает это для мужчины, чтобы освободить возлюбленного от страшной болезни и позволить ему жить нормальной жизнью — не со мной, «Юхизой», потому что в конце лета я отправлюсь на восток, но с какой-нибудь любовницей или женой, это как уж сам Гудинанд решит. А еще, излечившись, он сможет найти себе достойную работу и оставить то жалкое занятие, которым столь долгое время был вынужден довольствоваться.
Что касается моего продолжавшего ворчать мужского «я»: дескать, Юхиза была всего лишь переодетым Торном… ну, ведь и боги, и смертные, как известно, заимствовали наряды противоположного пола для ласк или проделок. Язычники рассказывают, что Вотан стал возлюбленным Снежной Королевы, переодевшись в женское платье, потому что она презирала всех поклонников-мужчин. Но я-то как раз никого не обманывал: я был женщиной, двойственная натура мне была дарована самой природой.
Задолго до меня римский поэт Теренций написал: «Я человек. Ничто человеческое мне не чуждо». Боюсь, вы посчитаете меня излишне дерзким, но я уверен, что, будучи мужчиной и женщиной одновременно, могу даже в большей степени, чем Теренций, прочувствовать это: да уж, «ничто человеческое мне не чуждо». Итак, отправившись как Юхиза на встречу с Гудинандом, я отбросил все сомнения и колебания. Я был женщиной и буду женщиной. Я был твердо убежден, что на месте мужчины, не колеблясь, влюбился бы в ту молодую женщину, которой тогда был. Однако кто его знает, как все окажется на самом деле. И я с интересом ждал результата свидания — доказательств того, насколько настоящей и привлекательной женщиной я был, или же наоборот.
Гудинанд признался, что становится косноязычным в обществе незнакомых людей, но в тот день он был оживленным и румяным. Едва только я представился, он выпалил в изумлении и восхищении:
— Надо же, ты почти неотличима от моего друга Торна. Я имею в виду, от твоего брата Торна. Кроме… — Он покраснел еще сильней. — Торн всего лишь хорошенький мальчик, а ты самая красивая девушка. — Я улыбнулся, по-девичьи склонил голову в ответ на комплимент, а он продолжал лепетать: — Еще ты немного меньше ростом и гораздо стройней, чем он. И… у тебя выпуклости и изгибы там, где их нет у юношей.
Ну, у него самого тоже была выпуклость, хорошо заметная в промежности штанов. И признаюсь, мои веки были тяжелыми от желания еще со вчерашнего дня. Теперь все мои женские органы пульсировали. Итак, я бесстыдно произнес:
— Гудинанд, мы оба знаем, для чего встретились здесь. Может, ты не будешь, словно девственник, таращиться на мои выпуклости? — Его румянец стал чуть ли не малиновым. Я продолжил: — Я прекрасно знаю, как я выгляжу под одеждой, но тебя я видела всегда только полностью одетым. Почему бы нам не раздеться одновременно? Таким образом, мы не станем понапрасну терять времени на притворство и стыдливость только что встретившихся любовников, которые знакомятся друг с другом.
Уверен, если бы у Гудинанда хоть раз в жизни были нормальные отношения с какой-нибудь девушкой или женщиной, мое вопиющее бесстыдство поразило бы его до глубины души. Но он, казалось, был уверен, что я единственная женщина на земле и знаю, как должны правильно знакомиться юноша с девушкой, а потому послушно, хотя и неуклюже начал снимать свою одежду. То же самое сделал и я, только в отличие от него не неуклюже, а с соблазнительной грацией и медленно. По мере того как я все больше и больше обнажался, глаза Гудинанда расширялись, рот открывался, а дыхание стало тяжелым. Я старался сохранять хладнокровие и сдерживать реакцию собственного тела, когда он впервые предстал передо мной совершенно обнаженным. Но это было трудно. В тот момент, как я увидел его fascinum — такой же красный, большой и твердый, как был когда-то у брата Петра, — я почувствовал теплую густую влагу, изливающуюся из моих женских половых органов и сочившуюся по внутренней поверхности одного из бедер. Слегка удивившись этому, я провел там рукой и обнаружил, что эти органы приглашающе раскрылись. Да еще вдобавок они стали такими чувствительными, что от простого прикосновения я задрожал. Расширенные, удивленные глаза Гудинанда осматривали меня сверху вниз: лицо, грудь, пах; и румянец, который до этого покрывал только лицо юноши, теперь спустился ему на грудь. Гудинанд несколько раз шевельнул губами, ему пришлось облизать их языком, прежде чем он смог выдавить из себя последующие слова. (Должен сказать, что мое тело содрогнулось в этот момент, словно он лизнул меня; хотя в то же время я забеспокоился, что юноша так возбудился: как бы у него не начался очередной приступ.) Но он лишь спросил:
— Почему ты не снимаешь этот последний предмет одежды… ну, который надет на твои бедра?
Я чопорно произнес, повторяя то, что говорил мне Вайрд:
— От приличной христианки всегда ожидают, что на ней останется хотя бы что-нибудь из нижнего белья во время… того, чем мы собираемся заняться. Это не уменьшит нашего наслаждения, Гудинанд. — Я широко развел руки. — Давай доставим друг другу наслаждение.
Теперь он опустил глаза и пробормотал:
— Я… честно говоря, я не знаю… ну… как это делается…
— Не смущайся. Торн предупредил меня. Ты увидишь, это происходит просто и естественно. Сначала… — Я обнял его, и мы оба осторожно улеглись на мягкую траву, легли на бок, наши тела тесно прижались друг к другу. И тут же, как ни удивительно, без всякого возбуждения и близости Гудинанд испытал то, что, должно быть, стало его самым первым сексуальным освобождением.
Я мог только предположить, что он никогда раньше не радовал себя тем, что монахи в аббатстве Святого Дамиана порицали как «зло отшельника», или что он никогда не испытывал навеянных суккубом грез, приводящих к самопроизвольному извержению. Так или иначе, его член мощно извергся мне на живот, чуть не достав до груди, невероятно обильной, теплой, почти горячей струей. Когда это произошло, Гудинанд издал долгий громкий крик изумления, облегчения и подлинной радости.
Более того, я тоже закричал. Знаете почему? Да просто от осознания того, что я как женщина доставил этому человеку такое наслаждение — мое тело соперничало в этом с его телом. Я почувствовал, как нечто неописуемое собралось, напряглось и взорвалось внутри меня, и мое тело забилось так, словно я испытывал муки от приступа падучей болезни, и поэтому я тоже издал продолжительный громкий крик. Я не столь долго был лишен сексуального наслаждения, как Гудинанд, но со мной это произошло впервые с тех пор, как мы в последний раз были с Дейдамией.
Прошло довольно много времени, мы так и лежали, тесно прижавшись друг к другу и не шевелясь — на самом деле чуть ли не склеенные вместе нашими выделениями, — постепенно тела наши перестала сотрясать дрожь и дыхание успокоилось. Наконец Гудинанд смущенно прошептал мне на ухо:
— Так это происходит таким образом?
— Ну… — сказал я с коротким смешком, — это один из способов. Однако бывает еще лучше, Гудинанд. Сегодня все случилось с тобой впервые, и ты, так сказать, слишком сильно хотел. Теперь твоему телу понадобится небольшой отдых, прежде чем все повторится снова. Обещаю, что в следующий раз будет еще лучше. А пока давай просто поиграем друг с другом… вот… позволь мне показать как. И ты делай со мной примерно то же, что и я с тобой.
Итак, я показал ему все способы совместного сексуального возбуждения, которым мы с Дейдамией научили друг друга, — многочисленные вариации и нюансы, что мы изобрели. Хотя на этот раз мы поменялись ролями: я был, образно говоря, сестрой Дейдамией, а Гудинанд братом Торном. Что касается меня, то все было довольно весело — просто потому, что это оказалось моим первым опытом в качестве настоящей женщины, но я полагаю, что кажущаяся способность Гудинанда и меня самого меняться ролями в этом калейдоскопе — по крайней мере, в моем воображении — придавала дополнительную остроту моему наслаждению.