Хищник
Шрифт:
Но вот преступления этого чувака нас волновали.
Потому что этот засранец был последним мудаком.
Он наш заключенный уже больше месяца. Мы никогда не держали их здесь так долго. Обычно они не выживали больше недели. Но семи дней этому было недостаточно. Ему нужно было по-настоящему страдать. Нужно было почувствовать уровень боли, которого он еще не достиг.
Этот клиент уже нанимал нас раньше. Это случилось несколько лет назад, когда один из его сотрудников угрожал утечкой некого программного обеспечения, которое он создал. У сотрудника не было возможности
Его было легко сломать.
Но на этот раз парень, сидящий передо мной, не был сотрудником нашего клиента.
Он был человеком, который изнасиловал семилетнюю дочь нашего клиента.
Его нашли в ее постели, его член был в заднице девочки. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, чтобы ее крики не были слышны. И в тот день он насиловал ее уже не в первый раз.
Или в том месяце.
Когда наш клиент спросил свою домработницу, почему она не сказала ему о крови, которую нашла на трусиках маленькой девочки, домработница сказала, что она думала, что кровь из-за того, что у нее месячные.
У семилетней девочки не может быть месячных.
Любая, блядь, женщина знает это.
Именно это сказал Шэнк той суке, прежде чем перерезал ей горло.
Этот кусок дерьма больше никогда не тронет ту маленькую девочку. У него не будет суда. Ему никогда не удастся поговорить с тем, у кого будет возможность спасти его.
Всё, что он получит — это смерть. Но только когда мы решим, что с него достаточно. А пока заключенный № 1497 был нашей игрушкой.
Я взял нож с одной из полок и прижал кончик к его лбу. Лезвие было достаточно острым, чтобы сразу же проколоть его кожу.
— Ой, это чертовски больно, — закричал он. — Остановись! Я не могу...
Я посмотрел ему в глаза и огрызнулся:
— Не двигайся, иначе будет намного больнее.
Провел нож к его брови и обратно под другим углом, пока не достиг линии роста волос, а затем вниз к его брови снова. Я закончил букву и поднял нож, чтобы начать писать следующую. Он скулил, его слезы смешивались с кровью, но это меня не остановило. Это заставило меня прижать нож еще сильнее к его коже.
Закончив последнюю букву, я отошел на шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой.
ПОЧЕМУ?
Вопрос, на который он мне до сих пор не ответил, теперь будет высечен у него на лбу. И выглядел этот вопрос чертовски здорово.
Я взял зеркало с той же полки и повернул его так, чтобы заключенный тоже смог полюбоваться моей работой.
— Теперь расскажи мне, — сказал я.
И этот мудак заплакал. Для меня этого было недостаточно. Время раскаяния прошло, пришло время сказать мне правду.
Одной рукой я схватил его затылок, а другой, в которой всё еще держал зеркало, ударил прямо ему в лицо, как будто вместо зеркала у меня был чертов пирог, и закричал:
— Почему?
— Она трогала меня.
— Продолжай.
— И... и... мне нравилось, как она трогала меня.
Я наклонился к его уху. Если бы он не вонял так сильно, я бы его откусил.
— Это тебя не оправдывает. Ей всего семь лет, ты, больной ублюдок.
— Я люблю ее.
— СЕМЬ.
— Но я люблю ее.
— Ты, блядь, не любил ее. Если бы любил ее, то не засунул свой член в ее задницу.
Заключенный № 1497 долго точно не продержится. Не потому, что мы были готовы убить его, а потому, что инфекция уже проникла в него из-за других пыток, которым его подвергли. Он блевал желчью в своей камере, и он перестал есть. Его кожа стала желтой. Тело отказывало. После сегодняшнего дня, с покалеченным лицом, он будет умолять меня оставить ему простыню в камере, чтобы повеситься.
Но я не был хорошим.
— Она любит меня, — прошептал он.
— Семь лет, — я повысил голос, — семь, — повторил снова. Повторяя слово снова и снова, я подошел к шкафу и взял лом. Мне он нравился больше, чем бейсбольная бита. Крюк в конце позволял мне вспороть кожу после того, как я хорошо по кому-нибудь шарахну.
Я прицелился над головой и ударил, нанеся металлом рану на его груди. Конец порезал его так сильно, что отрезал половину соска. Тот просто стал болтаться, свисая, ожидая, чтобы я его отрезал.
Заключенный не завопил. Не заплакал. Даже слезинки не пролил.
Ему было нечего терять.
Я уже видел этот взгляд очень много раз.
— Я... — прохрипел он, — люблю ее.
Зажав оставшуюся и свисающую часть соска между пальцев, я посмотрел на заключенного. Я знал, что он, вероятно, даже не почувствует этого, но мне было всё равно.
— Ты не можешь любить семилетнего ребенка.
Закончив, я отбросил этот кусок плоти, и его сосок пролетел через комнату, ударился о бетонную стену и упал на пол. Шэнк хотел бы, чтобы я скормил его малышам. Соски им легче есть, там меньше костей, чем в пальце.
Как я и подозревал, заключенный ничего не сказал. Не двинулся. Даже не натянул веревку.
Именно тогда, когда они переставали кричать, веселье заканчивалось.
И все его крики закончились.
Захлопнув позади себя двери пыточной, я направился в Глаза. Шэнк сидел на одном из стульев с Демоном на коленях, закинув ноги на стол и глядя на мониторы.
— Ты был слишком мягок с ним, — сказал он, даже не обернувшись.
— Я отрезал его сосок.
Я сел рядом с ним и увеличил экран, чтобы лучше рассмотреть насильника. Его голова была опущена вниз, тело всё еще находилось в том же самом положении. Единственным звуком в комнате был звук мочи, капающей на пол.
— Угу, ты что-то не особо старался. Что, блядь, с тобой случилось?
Я вернул всё обратно и посмотрел на Шэнка.
— Ничего.
— Чушь собачья. Несколько недель назад ты бы зажал его нос выпрямителем и наблюдал бы за тем, как пузырится кожа. Но сегодня вечером ты просто ударил по нему несколько раз, разбил об него зеркало и порезал его ломиком, — он повернулся на стуле, чтобы посмотреть мне в глаза, поглаживая Демона по спине. — Скажи мне, что, черт возьми, с тобой произошло.