Хищник

Мах Макс

5. Грета Ворм

Золотые ключи открывают любые двери, – так говорят в Зурбагане. В Лисе добавляют: Золото отворяет даже гробы. Звучит несколько мрачно, но сути дела не меняет. Деньги решают пусть не все, но очень многое, и силу эту не отменить никакими этическими императивами.

Грета "прошла" в клуб "Домино", что называется, даже не запыхавшись. Дождалась, пока сладкая парочка исчезнет за глухими дверями сумрачного особняка на Каменном острове, уводя за собой – что было очень кстати – и свои "многочисленные" хвосты, и подъехала к подъезду клуба на безусловно дорогом и роскошном "Нобель-Экселенце". Локомобиль, дорогущая шуба из седого баргузинского

соболя, щедрый взмах тонкой руки, швыряющей, "не глядя", не пересчитанные банкноты, и дело сделано – "Дамы и господа, двери открываются!"

Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, и Грета решила, что делу время, а потехе час. И час этот настал как раз сейчас, а работа, как говорят в Туруханске, не волк, в лес не убежит.

Она выпила шампанского, прогуливаясь по галерее, где были выставлены картины художников-модернистов, и, прихватив с важно вышагивающего на трех коленчатых ногах-опорах серебряного подноса еще один бокал La Grande AnnИe, прошла в игорный зал. Выиграла сто рублей, поставив фишку на красное, сыграла пару раз в блэкджек, неожиданно вспомнив, и явно не своей памятью, игру в карты с оперативниками тактической разведки Кшатриев – "В Ниневии, кажется…" – и переместилась в обеденный зал. Вернее, в один из трех ресторанов, расположенных на двух этажах клуба, а именно, в тот, где за изящным столиком в тени покрытой зелеными листьями березки сидели Дарья Ивановна Телегина и Кирилл Иванович Коноплев.

Сама Грета заняла было столик под кленом в цветах осени, но увидела неподалеку концертный рояль и едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств. Программа варьете еще не началась, и рояль стоял в молчании, безгласно гадая о том, что готовит ему будущее. Он был большой – Грета оценила его длину в косую сажень – и, значит, обладал большим диапазоном тембра, длительности и выразительности звучания. Не максимальной, конечно, но и зал-то, в котором стоял рояль, был невелик. Так что, самое то, и, если экстерьер не лгал, то фирма-производитель принадлежала к семейству Больших Сестер – лучшим мировым брендам в области производства клавишных музыкальных инструментов.

"Стейнвей? – прикинула Грета. – Август Фёстер? Бехштейн или Блёфнер?"

– Коньяк! – щелкнула она пальцами. – Что там у вас?

– Буквально все, что угодно! – угодливо выдохнул, мгновенно возникший рядом со столиком – словно бы из воздуха материализовавшийся – сомелье.

– Bisquit одиннадцатого года… Я хочу поиграть на этом инструменте, что скажете?

– Я… Боюсь, другие гости…

– А вы не бойтесь, любезный, слушатели меня обычно боготворят, ну или, по крайней мере, любят!

Она знала, что говорит. Кое-кто – и не будем называть этих всех по именам – считал ее лучшим из известных исполнителем-интерпретатором русской классики. Сама же Грета полагала, что она просто лучшая, и не только в музыке. Но в интерпретации европейских композиторов прошлого столетия – наверняка. Однако дело не в том, кем она себя считала, а в том, что, если на нее "находило", удержаться от музицирования Грета просто не могла.

Она подошла к инструменту. Тот был безупречен, и словно бы ждал.

"О, Господи!"

Откуда-то сзади ей подали рюмку с коньяком, аромат которого обнимал Грету, казалось, уже целую вечность.

"Что сыграть?" – задумалась она, переживая прохождение коньячной струи по языку, глотке и пищеводу, но вопрос, на самом деле, запоздал. Все уже решилось, потому что из вечности на Грету смотрели темно-зеленые глаза Жозефины.

"Жозефа! Ну, разумеется! Как я могла забыть?!"

Грета сидела за роялем-миньоном и лениво – так как не решила пока, что делает и зачем – импровизировала, интерпретируя 1-й концерт Чайковского. Сама она делала это скорее от скуки чем из каких-либо иных соображений. Но кое-кого из присутствующих ее упражнения в прекрасном явно заинтересовали. Люди подтягивались к инструменту, обступая его со всех сторон, очарованные, завороженные. Ее исполнением, ее пластикой, ее интеллектуальной и эмоциональной силой, наконец. И, разумеется, ее красотой…

"Я прекрасна… обворожительна… желанна… Ну же, детка, давай! Ведь ты уже хочешь меня так, что голова кружится и челюсти сводит!"

Темно-зеленые глаза смотрели на нее с восхищением и вожделением.

"Она моя!" – поняла Грета.

Так они познакомились с Жозефой, но, к сожалению, их знакомство оказалось коротким…

"Ох, черт!" – Грета уже сидела за инструментом и играла. Интерпретировала она, правда, не Чайковского, а Рахманинова, но догнавшее ее воспоминание заставило насторожиться. Безупречное чутье хищника никогда не подводило, и, видно, неспроста вспомнилась именно коварная Жозефина. Темно-зеленые, глубокие, словно в омут заглядываешь, глаза… Грета подняла опущенные веки, и их взгляды встретились. Не Жозефа… Не темная зелень… Другая женщина. Другие глаза. Серые, завораживающие своей глубиной, в которой клубится туман неопределенности…

"Темное дитя! И, значит, я снова оказалась права!"

5. Дарья Дмитриевна Телегина

Она и сама не помнила, как встала из-за стола, как прошла через зал, и как оказалась рядом с роялем. Не помнила, нет. Не знала, зачем. Не отдавала себе отчета. Грезила наяву. Блажила "на всю голову". Но, в конце концов, очнулась, выныривая из небытия, как из омута, и, оказалось – стоит около инструмента, опершись руками о его молочно-белую поверхность, ласкает подушечками пальцев нежнейшую гладь полировки, и смотрит, не отрываясь в темные глаза пианистки.

– Дарья Дмитриевна! – голос Кирилла долетал словно бы издалека, звучал глухо, и звуки речи сливались в неразборчивое бормотание. – Дарья Дмитриевна!

Кажется, он встревожен, и, возможно, не без основания, но Дарья все еще не могла прийти в себя. Она слушала музыку, ощущая ее одновременно кончиками пальцев, и смотрела на женщину напротив. Наверняка, та высока ростом. Дарья без опасений побилась бы об заклад, что пианистка не уступит в росте большинству высоких мужчин. Высока, стройна, можно сказать, изящна. Тонка костью и чертами своеобычного удлиненного лица. Пожалуй, красива. То есть, красива без сомнений, но на свой особый лад. Высокие скулы, замечательный рисунок узкого носа и резкий очерк нижней челюсти. Большие синие глаза, казавшиеся сейчас черным, словно врата бездны. Темные, цвета воронова крыла вьющиеся волосы, заплетенные в косу и уложенные короной вокруг головы, открывая жадным взглядам мужчин длинную белую шею, по-настоящему лебединую, если знать, о чем идет речь.

"Красавица!"

– Дарья Дмитриевна! – еще настойчивее, чем прежде, позвал Кирилл и взял ее за руку. – Даша!

– Да? – рассеянно обернулась она.

– Что? – очнулась Дарья от "зачарованного сна".

А музыка, глядите-ка, уже закончилась. И красавица-пианистка, оказавшаяся, и в самом деле, высокой и грациозной, встала из-за рояля и улыбнулась Дарье.

– Вам понравилось? – А голос у нее оказался под стать внешности, высокий, но с хрипотцой и особыми обертонами, намекавшими скорее на альт или даже виолончель, чем на скрипку. Мрачность исчезла с лица женщины, и теперь оно выглядело почти нормальным, хотя Дарья и не взялась бы объяснить, что именно заставило ее употребить слово "почти".