Хищные вещи века(сб.)
Шрифт:
Румяный человек, казалось, был убит. Некоторое время он молчал, потом вдруг застонал:
— Боже мой, боже мой, чем мы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я понял, что мы даже не захолустье, мы — заповедник! В глазах всего мира мы — заповедник глупости, невежества и порнократии. Представьте себе, в нашем городе второй год сидит профессор Рубинштейн. Социальный психолог, мировое имя. Он изучает нас, как животных… «Инстинктивная социология разлагающихся экономических формаций» — так называется его работа. Его интересует человек как носитель первобытных инстинктов, и он мне жаловался, как трудно ему было набирать материал в странах, где инстинктивная деятельность искажена и подавлена системой педагогики. А у нас он блаженствует! По его словам, у нас вообще нет никакой деятельности, кроме инстинктивной. Я был оскорблен, мне было стыдно, но боже мой, что же я мог ему возразить?… Вы поймете меня. Вы же умный человек, мой друг, вы холодный человек, я знаю, но не могу же я поверить, чтобы вам до такой степени было все равно…
Человек с пластырем высокомерно глядел на него и вдруг дернул щекой. И я сразу же узнал его: это был тот самый тип с моноклем, который так ловко облил меня светящейся гадостью вчера у меценатов. Ах ты стервец! — подумал я. Ах ты вор! Оккупационная армия ему понадобилась! Дух, видите ли, захлебнулся в сале…
— Простите, советник, — брезгливо произнес человек с пластырем. — Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас — это маразм. Последние судороги. Эйфория.
Я встал и приблизился к их столику.
— Разрешите? — спросил я.
Они удивленно воззрились на меня. Я сел.
— Простите меня, пожалуйста, — сказал я. — Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению… Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты… А что это такое, никто толком не знает…
Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились — он тоже узнал меня.
— Меценаты? — сказал румяный советник приветливо. — Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают…
— Ай-яй-яй-яй! — сказал я, не сводя глаз с пластыря. — А ведь таких надо вешать за ноги.
— Мы их преследуем! — воскликнул румяный советник. — Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писаных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах…
— Вы уже кончили, советник? — осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал.
Румяный спохватился.
— Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, — сказал он, обращаясь ко мне, — у нас заседание в муниципалитете…
— Бармен! — металлическим голосом позвал человек с пластырем. — Вызовите такси, прошу вас.
— Вы давно в городе? — спросил румяный.
— Второй день, — ответил я.
— И вам… нравится?
— Красивый город.
— М-да, — промямлил румяный.
Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару.
— Болит? — спросил я сочувственно.
— Что именно? — надменно сказал он.
— Скула, — сказал я. — И еще должна болеть печень.
— У меня никогда ничего не болит, — ответил он, блеснув моноклем.
— Разве вы знакомы? — удивился румяный.
— Немножко, — сказал я. — Мы поспорили об искусстве.
Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал.
— Пойдемте, советник, — сказал он.
Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке.
— Бренди? — спросил бармен.
— Именно, — сказал я. Меня трясло от злости. — Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил?
— Плешивый — это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, — это городской казначей.
— Казначей, — сказал я. — Сволочь он, а не казначей.
— Да ну? — сказал бармен с интересом.
— Вот вам и ну. Буба пришел?
— Нет еще. А казначей, он что?
— Сволочь он, — сказал я. — Ворюга.
Бармен подумал.
— Очень даже может быть, — сказал он. — Вообще-то он барон. Бывший, конечно. Повадки у него и верно сволочные. Жалко, я голосовать не ходил, а то бы против него голосовал… А что он вам сделал?
— Он вам сделал, — сказал я. — А я ему сделал. И еще кое-что сделаю. Вот такое положение.
Бармен, ничего не поняв, кивнул и сказал:
— Повторим?
— Давайте, — сказал я.
Он налил мне бренди и сообщил:
— А вот и Буба пришел.
Я оглянулся и чуть не выронил стакан. Я узнал Бубу.
Глава десятая
Он стоял у дверей и озирался с таким видом, будто пытался вспомнить, куда он пришел и для чего пришел. Он был очень не похож на себя, но я его все-таки узнал сразу, потому что мы четыре года просидели рядом в аудиториях Школы, и потом было еще несколько лет, когда мы встречались чуть ли не ежедневно.
— Слушайте, — сказал я бармену. — Его зовут Буба?
— Умгум, — сказал бармен.
— Что же это — кличка?
— Откуда мне знать? Буба и Буба. Его все так зовут.
— Пек! — крикнул я.
Все посмотрели на меня. И он тоже медленно повернул голову и поискал глазами, кто зовет. Но на меня он не обратил внимания. Словно вспомнив что-то, он вдруг судорожными движениями принялся отряхивать воду с плаща, а потом, шаркая каблуками, подковылял к стойке и с трудом взобрался на табурет рядом со мной.