Хладнокровное убийство
Шрифт:
— Да, Таллахасси, — сказал Дик.
— Поразительно! — Перри снова заглянул в газету. — Знаешь, я не удивлюсь, если окажется, что это дело рук сумасшедшего. Какого-нибудь шизика, который прочел о том, что произошло в Канзасе.
Дик не любил, когда Перри начинал заново обсуждать эту тему, поэтому пожал плечами и, усмехнувшись, побежал к океану, где некоторое время гулял по омытому прибоем песку, то и дело наклоняясь за ракушками. Когда он был маленьким, он однажды так позавидовал соседскому мальчишке, который побывал на каникулах на побережье и привез оттуда коробку ракушек, так его возненавидел, что украл эти ракушки и разбил одну за другой молотком. Зависть была его постоянным спутником; любого, ставшего тем, кем он хотел стать, или имеющего то, что хотел иметь он, Дик считал своим врагом.
Например, того человека у бассейна в «Фонтенбло». В нескольких милях отсюда, окутанные летней дымкой зноя и брызг, виднелись башни тусклых дорогих
На песке двенадцатилетняя девочка рисовала прибитой к берегу щепкой большие, грубые лица. Дик сделал вид, что восхищен ее искусством, и предложил ей свои ракушки. «Из них получатся хорошие глаза», — сказал он. Девочка приняла подарок, и тогда Дик улыбнулся ей и подмигнул. Чувства, которые он к ней испытывал, смущали его, потому что своей слабости — сексуального интереса к малолетним девочкам — он «искренне стыдился». В этой тайне он никому еще не признавался и надеялся, что о ней никто не заподозрит (хотя знал, что у Перри были для этого основания), потому что люди сочли бы его «ненормальным». А он, само собой, был твердо уверен, что «нормален». Раз восемь или девять за последние годы ему доводилось совратить девочек подросткового возраста, но это не поколебало его веры в свою нормальность, поскольку известно, что такие же желания возникают у самых что ни на есть полноценных мужчин. Он взял девочку за руку и сказал: «Ты моя девочка. Моя любимая малышка». Но ей это не понравилось. Ее рука в его ладони забилась, словно рыбка на крючке, и он узнал в ее глазах испуг, который уже встречал раньше. Он отпустил девочку, легко рассмеялся и сказал: «Это просто игра. Любишь играть?»
Перри, по-прежнему сидевший под голубым зонтиком, наблюдал всю эту сцену. Он сразу же раскусил Дика и почувствовал к нему презрение: он не испытывал никакого уважения к людям, которые не могут контролировать свои сексуальные желания, особенно когда отсутствие контроля влекло за собой то, что он называл «извращенностью», — «приставания к детям», «всякие странности», изнасилование. И ему казалось, что он доходчиво объяснил Дику свои взгляды; в самом деле, ведь они едва не подрались, когда еще совсем недавно Перри не позволил Дику изнасиловать испуганную молоденькую девушку. Однако он не собирался еще раз выяснять, кто из них сильнее. Когда девочка отошла от Дика, Перри стало легче на душе.
В воздухе носились рождественские гимны; они вылетали из радиоприемника четырех женщин и никак не вязались с цветущим Майами и криками ворчливых, никогда не смолкающих чаек. «О, давайте же любить Его. О, давайте же Его любить», — пел церковный хор; от такой возвышенной музыки Перри в детстве всегда хотелось плакать — и слезы продолжали течь даже после того, как стихала музыка. И, как это уже не раз бывало с ним в минуты подобных переживаний, он стал размышлять о том, что имело для него «огромную притягательность»: о самоубийстве. Еще ребенком он часто подумывал себя убить, но то были сентиментальные мечты, порожденные желанием наказать отца с матерью и других врагов. Однако, став молодым человеком, Перри почувствовал, что перспектива расставания с жизнью все больше теряет свое фантастическое очарование. Этот путь, помнил Перри, уже испробовали Джимми и Ферн. А в последнее время самоубийства стало казаться ему не просто вероятной, но специально уготованной ему смертью.
Как бы там ни было, он не мог сказать, что ему есть «ради чего жить». Знойные острова и зарытое золото, погружение в глубины огненно-синих морей ради затонувших сокровищ — все эти мечты растаяли. Как растаяла мечта о «Перри О'Парсоне» — псевдониме, придуманном для будущей звезды экрана и сцены, каковой он почти серьезно надеялся стать. Перри О'Парсон умер, так и не начав жить. Чего же ждать от будущего? Они с Диком «ввязались в гонку без финишной черты», озарило его. И теперь, не прожив еще и недели в Майами, они были вынуждены возобновить автопробег. Дик, который проработал один день в автосервисе «Эй-би-си» за шестьдесят пять центов в час, сказал ему: «Майами еще хуже Мексики. Шестьдесят пять центов! Это не для меня. Я им не негр». Итак, наутро, с двадцатью семью долларами, оставшимися от денег, добытых в Канзас-Сити, они снова отправятся на запад, в Техас или Неваду — «точно не решили».
Дик, поплескавшись в волнах прибоя, вернулся под зонтик. Мокрый, запыхавшийся, он упал вниз лицом на липнущий песок.
— Как водичка?
— Замечательно.
Близость Рождества и дня рождения Нэнси Клаттер, который был сразу после Нового года, всегда создавала сложности ее другу Бобби Раппу. Ему приходилось усиленно напрягать воображение, чтобы придумать два подходящих подарка сразу. Но каждый год на деньги, полученные за работу на ферме отца, он выбирал в подарок самое лучшее, и утром на Рождество всегда спешил к дому Клаттеров со свертком, который ему помогали оформить сестры, в надежде удивить Нэнси и восхитить ее. В прошлом году он подарил ей маленькое золотое сердечко на цепочке. В этом году он еще задолго до праздников пытался сделать выбор между французскими духами, которые продавались в аптеке Норриса, и сапожками для верховой езды. Но потом Нэнси умерла. Утром в Рождество, вместо того чтобы мчаться на ферму «Речная Долина», он остался дома, а позже вместе со всей семьей сидел за столом и ел роскошный обед, который его мать готовила всю неделю. Родные — родители и все семь его братьев и сестер — с того дня, как произошла трагедия, относились к Бобби очень бережно. И все равно за обедом ему снова и снова говорили: пожалуйста, поешь. Никто не понимал, что на самом деле он болен, что это горе сделало его таким, что это оно очертило вокруг него круг, из которого он не мог вырваться, и другие не могли к нему войти — кроме, может быть, Сью. До смерти Нэнси он не находил со Сью общего языка, ему было неловко в ее обществе. Она была слишком не похожа на него — принимала всерьез вещи, к которым даже девчонки не должны относиться чересчур серьезно: картины, стихи, игру на фортепьяно. И, конечно, он ревновал. Ее роль в жизни Нэнси была хоть и другой, но по значимости сравнимой с его. Поэтому она была способна понять его утрату. Разве смог бы он без Сью, без ее почти постоянного присутствия выстоять под такой лавиной ударов — самого убийства, допросов у мистера Дьюи и того, что по трагической иронии судьбы он на некоторое время сделался главным подозреваемым?
Позже, по прошествии месяца, их дружба ослабела. Бобби реже стал приходить в крошечную уютную квартирку Кидвеллов, а когда приходил, Сью была с ним не так приветлива, как раньше. Беда в том, что они принуждали друг друга оплакивать и вспоминать то, что оба хотели забыть. Иногда Бобби это удавалось: когда он играл в баскетбол или вел машину по проселочным дорогам на скорости восемьдесят миль в час или когда, выполняя придуманную самим для себя спортивную программу (он собирался стать преподавателем гимнастики в средней школе), он устраивал забег на длинные дистанции по плоским желтым полям. И теперь, после того как он помог матери убрать с праздничного стола грязные тарелки, Бобби надел спортивную фуфайку и отправился на пробежку.
Погода стояла отменная. Даже для западного Канзаса, знаменитого тем, что бабье лето здесь длится очень долго, день казался неправдоподобно прекрасным — сухой воздух, яркое солнце, голубое небо. Оптимисты из числа фермеров предрекали «мягкую зиму» — настолько теплую, что скот можно будет пасти на всем ее протяжении. Такие зимы редки, но на памяти Бобби одна такая была — в тот год, когда он начал ухаживать за Нэнси. Им было по двенадцать, и после школы Бобби обычно нес ее ранец с книжками от здания холкомбской школы до фермы ее отца — целую милю. Часто, если день был теплым и солнечным, они останавливались по дороге и сидели на берегу медленно змеящейся коричневой реки Арканзас.
Однажды Нэнси сказала ему: «Как-то летом, когда мы были в Колорадо, я видела, откуда Арканзас берет начало. Точное место. Хотя трудно было поверить, что это наша река. Она там совсем не такого цвета, а чистая, как питьевая вода. И быстрая, сплошные перекаты. Водовороты. Папа тогда поймал форель». Это осталось с Бобби, ее воспоминание об истоке реки, и с тех пор, как Нэнси не стало… Он не мог этого объяснить, но всякий раз, когда он смотрел на Арканзас, река на мгновение преображалась, и он видел не мутный поток, блуждающий по равнинам Канзаса, а то, что описала Нэнси, — ручей в Колорадо, сбегающий с гор, холодную, прозрачную речку, где водится форель. Такой же была и сама Нэнси: как молодая вода — энергичная, радостная.