Хлеб Гиганта

Кристи Агата

Вселенная пошатнулась — и ценности сместились. Няня, Бог, мистер Грин — все они отступали, становясь менее ясными, более размытыми. Мама, папа, даже тетушка Нина значили теперь больше. Особенно мама.

Она была как принцесса с длинными огненными волосами. Вернон хотел бы сразиться с драконом ради нее — с таким коричневым блестящим драконом, как Зверь.

Что там было за слово? «Провинция»!

Вот это слово — «провинция»! Волшебное слово! Принцесса Провинция! Эти слова он тайно и трепетно будет произносить ночью вместе со словами «дьявол» и «корсет».

Но

никогда, никогда мама не должна этого услышать. Потому что он слишком хорошо знал, она будет смеяться — она всегда смеется — так, что от этого смеха внутри все сжимается и хочется провалиться. И она скажет что-нибудь, она всегда говорит что-нибудь — именно то, что ты ненавидишь. «Разве дети не забавны,?»

А Вернон знал, что он не забавный. И ничего забавного он не любил — дядя Сидней сам так сказал. Если бы только мама не...

Сидя сейчас на гладкой оттоманке, он вдруг растерялся и нахмурился. Перед ним внезапно промелькнуло незавершенное видение двух мам. Одна — принцесса, красавица мама, о которой он грезил, которая была связана для него с закатом, волшебством, победой над драконом, и другая — которая смеялась и говорила: «Разве дети не забавны?» Только, конечно, это был один и тот же человек...

Он заерзал и вздохнул. Няню это неожиданно отвлекло от попыток застегнуть чемодан, и она ласково повернулась к нему:

— Что случилось, мастер Вернон?

— Ничего, — ответил он.

Всегда надо отвечать: «Ничего». Можно ничего не говорить. Потому что если ничего не говорить, то никто никогда не узнает, что случилось.

4

После воцарения Сьюзан-Изабель детская совсем изменилась. Ты мог быть, и чаще всего был, непослушным. Сьюзан говорила тебе не делать чего-то, а ты продолжал делать! Сьюзан говорила; «Я все расскажу маме», но никогда не рассказывала.

Сьюзан поначалу понравились положение и авторитет, которые она приобрела в Нянино отсутствие. В действительности же, считал Вернон, ей бы и дальше это нравилось. Она любила посекретничать с Кэти, младшей горничной.

— Ей-богу, не понимаю, что это на него находит. Иногда он прямо-таки чертенок! А как хорошо себя вел с миссис Паскаль!

На что Кэти отвечала:

— Ну, так ведь она специалист! В ежовых рукавицах держит, так ведь?

И они начинали шептаться и хихикать.

Однажды Вернон спросил;

— А кто такая миссис Паскаль?

— Да что же вы, мастер Вернон? Разве вы не знаете, как зовут вашу собственную няню?

Итак, Няня была миссис Паскаль. Еще один шок. До этого она всегда была просто Няня. Все равно что услышать: «Бога зовут мистер Робинсон».

Миссис Паскаль! Няня! Чем больше он об этом думал, тем невероятнее это казалось. Миссис Паскаль, так же как мама — миссис Дейер, а папа — мистер Дейер. Странно, но Вернон никогда не предполагал возможности существования мистера Паскаля. (Не то чтобы существовал такой человек. Само слово «миссис» было негласным признанием Няниного положения и авторитета.) Няня стояла как бы в стороне, так же величественно, как мистер Грин, у которого,

кроме ста детей (а также Пуделя, Белочки и Деревца), по мнению Вернона, не было никого, к кому можно было бы обратиться как к миссис Грин!

Мысли Вернона потекли в другом направлении:

— Сьюзан, а тебе нравится, что тебя называют Сьюзан? Тебе бы не хотелось, чтобы тебя называли Изабель?

Сьюзан (или Изабель), как обычно, хихикнула.

— Не важно, чего бы мне хотелось, мастер Вернон.

— Почему?

— Потому что в этом мире люди должны делать то, что им скажут.

Вернон притих. До последнего времени и он так же думал, но теперь начал понимать, что это не так. Не обязательно делать то, что скажут. Все зависит от того, кто скажет.

Дело было не в наказании. Сьюзан постоянно сажала его в кресло, ставила в угол и лишала конфет. А Няне, напротив, достаточно бывало лишь строго посмотреть на него поверх очков с определенным выражением лица — и немедленная капитуляция следовала сама собой.

Сьюзан не была от природы властной, и Вернон это знал. Он открыл для себя захватывающую радость неповиновения. Еще ему нравилось ее мучить. Чем больше она волновалась, суетилась и расстраивалась, тем большее удовольствие это ему доставляло. Он был, как и надлежит в его возрасте, все еще в каменном веке. Он смаковал ощущение собственной жестокости.

У Сьюзан вошло в привычку отпускать Вернона одного поиграть в саду. Она не была привлекательна, поэтому, в отличие от Винни, у нее не было причин любить эти прогулки. А кроме того, что с ним могло случиться?

— Вы ведь не пойдете к прудам, мастер Вернон?

— Нет, — сказал Вернон и тут же решил пойти.

— Будете играть с обручем, как хороший мальчик?
– Да.

В детской воцарился покой. Сьюзан вздохнула с облегчением и достала из комода книгу. На бумажной обложке был заголовок: «Граф и молочница».

Ударяя обруч о землю, Вернон шел по фруктовому саду. Обруч выскользнул и ускакал именно на тот участок земли, который Хопкинс, старший садовник, пристально изучал. Хопкинс твердо и уверенно попросил Вернона уйти с этого места. Вернон повиновался. Хопкинса он уважал.

Бросив обруч, он взобрался на одно дерево, потом на другое, а значит, поднялся футов на шесть над землей, приняв все необходимые меры предосторожности. Утомленный этим опасным делом, он сел верхом на какую-то ветку и задумался, чем бы еще заняться.

В общем-то, он подумывал о прудах. Так как Сьюзан запретила к ним ходить, они представляли особый интерес. Да, пожалуй, он пойдет к прудам. Вернон приподнялся, но как только он это сделал, ему внезапно пришла в голову другая мысль, вызванная необычным зрелищем: калитка в лес была открыта!

5

Такого в жизни Вернона еще не случалось. Много раз он потихоньку пробовал открыть эту калитку — она была заперта всегда.

Вернон осторожно подкрался. Лес! Он начинался всего в нескольких шагах. Можно было тотчас погрузиться в его прохладную зеленую глубину. Сердце Вернона колотилось.