Хлебозоры
Шрифт:
Когда я еще был мальчишкой, об орехе в Великанах рассказывали. Помню, однажды дядя Леня на рыбалке говорил и смеялся:
— Ты, Степан, еще молодой и ничего не понимаешь. А рогульник силу дает, и мужикам и бабам. Дело проверенное!
Тогда я еще жалел, что не попал в суворовское, и грустно думал: вот бы он еще от плоскостопия помогал! Но орех от плоскостопия не годился, как заверил дядя Леня, поэтому интерес к нему пропал. Мы его опять костерили на чем белый свет стоял, поскольку он разросся по озеру еще сильнее, путал наши худоватые сети, выплескивался волнами на берега, где засыхал, и где потом босым не пройти.
Наверное, и совсем бы забыли в округе о чудодействе рогульника, но в начале шестидесятых, когда я уже учился в лесотехникуме, к дяде Лене Христолюбову заехал человек из города по фамилии Чернобай,
Чернобай был человеком обходительным, вежливым и тихим каким-то, что сроду не скажешь — и не подумаешь! — доктор. К тому же, заметил дядя Леня, простой он был, свойский какой-то и не брезгливый. Потом, когда он приехал второй, третий раз, дяде Лене случалось с ним из одной посуды и спирту выпить, и ухи одной ложкой похлебать. Другой-то и не доктор, а глядишь — морду воротит от деревенской жизни: там не чисто помыто, там муха сидела, там и вовсе грязь. Хлеб на землю уронит, так пнет его, мол, грязный уже, несъедобный. А разве земля грязная?
Этот же не брезговал, даже как-то тихо и счастливо радовался простоте жизни, простоте отношений, крепкому морозу, сильной грозе, если летом приезжал, хорошему сну на русской печи. А своим товарищам строго-настрого наказывал, пока на рыбалке, о науке ни слова не говорить. Но поскольку сам он да и его товарищи ничего кроме науки не знали и не ведали, то разговор по вечерам не клеился даже и за спиртом-ректификатом, который привозили ученые в самодельной фляжке из нержавейки. Зато у дяди Лени рот не закрывался. Он говорит — они слушают. Посидят так, выпьют и, разморенные теплом после мороза, скорее спать. Еще в первые приезды дядя Леня заметил, что товарищи очень уж заботливо обхаживают доктора: и лунку ему самую добычливую будто невзначай уступят, и место на печи самое теплое И здесь не то, чтобы они его как начальника почитали, может, даже ублажали и подхалимничали, а относились к нему по-человечески бережно и уважительно. Видно, крупный ученый, решил дядя Леня, и думал так, пока не увидел в этом какую-то жалость, даже сострадание к нему товарищей его. Увидеть-то увидел, но подумал, что так у их брата ученого заведено, и успокоился.
Но однажды доктор приехал в феврале, причем один и отчего-то невеселый. Попросил лыжи и ушел на озеро со снастями и фляжкой в рыбацком бауле. На уговоры дяди Лени пойти с утра только рукой махнул и подался, забыв даже воду из радиатора слить. Хорошо, жена дяди Лени, тетка Маруся, заметила и слила. А дядя Леня ждал-ждал доктора до самой ночи, забеспокоился, встал на лыжи и тоже пошел на озеро узнать, в чем дело. В ту пору на Божьем одна только тетя Варя жила, в кордонной избе каждую зиму метлы вязала. Дядя Леня пришел к ней, а доктора нет, и даже погреться не заходил. Совсем тревожно стало, но чтобы тетю Варю лишний раз не волновать, дядя Леня виду не показал и пошел на озеро искать Чернобая. А ночь выдалась темная, да с поземкой, едва только через два часа наткнулся, и то случайно. Доктор сидел над лункой и зуб на зуб не попадал, хотя фляга рядом лежала.
— А что, Алексей Петрович, — спросил Чернобай, — глубоко здесь под нами или нет?
Дядя Леня удивился такому вопросу: ему ли не знать, сколько здесь глубины, если второй год лед на озере сверлит?
— Двое вожжей, — ответил. — Глубоковато… Ты замерз, поди. Айда-ка домой!
Доктор послушался, смотал удочку, и дядя Леня заметил, что на крючке и наживки-то нет, и лунка нечищена. Когда пришли домой, тетя Маруся им огненного борща налила, сала нарезала, квашенной в вилках капусты поставила — все то, что любил Чернобай. Выпили они по стопке, и тут доктора словно прорвало.
— Мне, — говорит, — новую должность дали. Теперь я член-корреспондент. Вот такие дела. А лет мне всего тридцать два.
— Это, брат, радоваться надо! — сказал дядя Леня. — Молодой да ранний!
— Нет радости, — вздохнул Чернобай. — Жизнь проходит, а радости нет.
Дядя Леня почувствовал, что его аж распирает — так много всякого накопилось, наворотилось в душе, но видно, сказать некому. Тем более, и раньше подозрение было, что доктор секретной работой занимается. Но если бы даже и не секретной, то все равно кому расскажешь? Это же надо, чтобы тебя выслушали с пониманием. Ладно, есть бог или нет его — вопрос сложный. Хоть и доказано, что нет, но он все равно должен быть, например, своя собственная совесть. Высший бог. Однако вместе с верой, с религией церковной отняли у человека очень важное в жизни действие и право, которое бы отнимать не следовало, — исповедь. Тысячу лет человека с детства к этому приучали, давно сделали душевной потребностью, жаждой к поверке и очищению совести. Наверняка в генах успело отложиться и передаться по наследству. Однако религии не стало, попов тоже — и пускай! — но куда эту жажду денешь? За десятки лет человеческую природу не перестроишь, следовало бы подумать об этом и замену найти. Вот в людях и накапливается, наслаивается одно на другое, хорошее на плохое, а сам с собой не всякий разобраться сможет, отделить зерна от плевел. И молчит человек, и носит в себе колючие, как орех, мысли. Опять же не каждый может излить душу первому встречному. Вот он и замыкается в себе, судит себя то так, то эдак. Не отсюда ли неврастения — современная болезнь, стрессы, раздраженность такая, что маленькая искра — и человек как порох? И не отсюда ли веет суховей непонимания отцами детей, детьми отцов, поколением поколения?
Одним словом, доктора прорвало перед дядей Леней. И раньше заметно было — присматривался, прислушивался к нему, словно врач через трубку, наконец, поведал свою беду. Чернобай был физиком-ядерщиком, ставил опыты с атомом, по молодости и от увлечения лез куда надо и не надо, ничего, кроме науки, не помнил и облучился. Теперь вот хватился — годы-то приличные! И жизнь кругом есть, другая, с другим счастьем и радостью. Теперь бы самое время жениться, семью завести, ребенка, а нельзя, невозможно. Какая же дура за него пойдет?.. Дядя Леня подрасспросил еще, что к чему, и приуныл — жалко парня! Вон как мается, и все из-за атома проклятого. Потому, видно, и товарищи его жалеют…
Но тут его осенило. Хлопнул он по спине физика, выматерился залихватски и с удовольствием.
— А я тебя вылечу! Вот на спор: к весне бабы за тобой гужом да гужиком побегут!
Чернобай сначала не поверил. Я, говорит, к таким врачам обращался, такими снадобьями лечился — все напрасно, неизлечимая болезнь — радиоактивное облучение. Дескать, спасибо, что выслушал, что понял, что разделил со мной беду. А дядя Леня не унимается, так интересно стало, так ему захотелось вылечить атомщика, что зачесался от нетерпения. Выпили они еще, уперлись лбами за столом, как братья, и рассказал дядя Леня про орех-рогульник и про голодную зиму сорок третьего, и про шалопутное лето, и про стариков Тятиных рассказал. Подробно все, с деталями, и в таких красках, каких и не бывало сроду. Что-что, а байки травить он умел мастерски. Доктора так спирт не брал, как россказни лесника. Человек надеждой жив, особенно больной человек. Глаза у него заблестели, голос возмужал, а дядя Леня, чуя это, во второй раз о людях белой березы поведал. Короче, тут же и условились, что доктор съездит в город, возьмет там отпуск месяца на три-четыре и прикатит лечиться.
Наутро доктор уехал едва рассвело, а дядя Леня места себе не находил. А ну как со спирту-то наврал, натрепался и лечение не поможет? Вот обман будет, вот позор! Такого человека обмануть — лучше уж головой в прорубь. От сомнений своих не выдержал и передал весь ночной разговор тете Марусе. Та как поднялась, как подсыпала соли на рану — вообще терпенья не стало Хоть догоняй доктора, падай на колени и проси прощения. Ведь человека обнадежил в таком щекотливом деле! Да разве выпросишь? Простить-то он простит, человек уважительный, но на душе его что будет?! Привык инвалидную команду на берегу под черемухами развлекать да успокаивать, но фронтовики — народ свой, понимают все и такую войну пережили, столько страданий вытерпели, что хоть заведомо обман придумай — не обманешь. Они-то всему цену знают. А этот кроме своей науки атомной ни черта в жизни не видел и не смыслит. Дитя в тридцать два года! Ему же — не инвалиду, протез из березовой чурки, даже из самой крепкой, не выстрогаешь…