Хлыст
Шрифт:
Символическая сцена, когда приехавший спасать Дарьяльского родственник зовет его обратно на запад, происходит под знакомый аккомпанемент: «да бренчал жестяной петушок» и «в воздухе оказалось много куриного пуху» (338). Здравые слова этого сенатора воспринимаются Дарьяльским как «крик ночной испуганной птицы» (340); сравните у Пушкина о Дадоне: «птица ночи». В другом контексте, в помещичьем доме, Дарьяльский видит все ту же пушкинскую картинку, петуха на спице. Здесь она выразительно инвертирована в зеркальном отражении:
там, в озере, Гуголево; […] обращенный, легко в глубине танцующий теперь дом […] опрокинутый странно купол, и странно там пляшет проницающий глубину светлый шпиц, а на шпице — лапами вверх опрокинулась птица; как все теперь вверх опрокинулось для него! И он смотрит на птицу; теперь лапами она оторвалась, и вся как есть она для него в глубину уходит (174).
Перед встречей с Матреной, влюбленный Петр одевается петухом:
вдруг захотелось еловую сорвать ветвь, завязать концы, да надеть на себя вместо шапки; так и сделал; и, увенчанный этим зеленым колючим венцом, с вставшим лапчатым рогом над лбом, с протянувшимся вдоль спины зеленым пером, он имел дикий, гордый и себе самому чуждый вид; так и полез в дупло (212).
Сидение в дупле, конечно, тоже делает Петра птицей, и встречает он любимую точно как петух: «прыг из дупла перед ней на дорогу». Так Петр и ходит «вокруг нашего села, выделяясь оттопыренной ветвью на себя воздетого елового венка и […] алого цвета рубахой»: петушьи цвета, петуший гребень, петушье имя. При следующем свидании в том же дупле сюжет повторяется: тень опричника, стон расстриги и любовный диалог внутри дупла, который перебивается «горластым петухом» (319). Свое будущее любовники обсуждают в птичьих терминах: ждет ли их белый голубок (версия Матрены) или черный ворон (версия Петра).
Перекличка с Золотым петушком становится особенно насыщенной в главе «Сладостный огонь», название и тема которой продолжает пушкинскую метафорику огня как субстрата любви, мысли и веры [1538] . Магические действия Кудеярова описываются как манипуляции с огнем и светом, и метафорика петуха свободно перемещается между мужскими персонажами, Дарьяльским и Кудеяровым: на скатерти у последнего «кайма из красных петухов» (59); стулья Кудеяров любит делать, «чтобы на спинке петушок, али голубок» (230); и наконец, магические слова голубя принимают форму петуха.
1538
Эту символику увлеченно исследовал Гершензон. Его сравнительное исследование Пушкина и Гераклита, в фокусе которого был символизм огня, вышло позже (М. Гершензон. Гольфстрем. Москва: Шиповник, 1922; впрочем, примерно те же идеи были и в Мудрости Пушкина).
Выпорхнет слово, плюхнется о пол, световым петушком обернется, крыльями забьет: «кикерикии» — и снопами кровавых искр выпорхнет из окна […] Хлынул изо рта света поток и — порх: красным петухом побежало оно по дороге вдогонку Дарьяльскому […] Что за странность: большой красный петух под луной перебежал ему дорогу (314).
Петух осуществляет волю сектанта как его магический инструмент. Точно такой же ролью наделен петушок в пушкинской сказке. Крик своего петуха Белый транскрибирует тоже примерно так, как это сделано в Золотом петушке: у Пушкина «Кири-ку-ку», у Белого «кикерикии» и «кокире». Для Белого, с его интересом к фонемам и глоссолалии, были осмысленны и эти сходства, и различия (ср. еще фамилию сектанта, печатающего прокламации: Какуринский).
Сочетая противонаправленные влияния, в найденном для СГ приеме однородной метафоризации Белый опирался на Гоголя, чтобы тут же преодолеть его традицию. Сходный прием играл формативную роль в Мертвых душах, где герои часто, хотя и непоследовательно, соотносятся с животными [1539] : «целое животноводство», отмечал Белый [1540] . Зоологический код, который доминировал у Гоголя, Белый в СГ замещает орнитологическим кодом, воспринятым у Пушкина.
1539
Ноздрев — с собаками, Плюшкин с мышью, Чичиков с боровом, Собакевич с медведем и т. д. Метод Гоголя даже сравнивают с «анималистикой»: Ю. Манн. Поэтика Гоголя. Москва: Художественная литература, 1988, 295–301.
1540
Белый. Мастерство Гоголя, 273.
На Белом птичья тема в русской литературе не остановилась. Особенно много птиц у Пастернака, но в явной форме традицию Золотого петушка и Серебряного голубя продолжал Стальной соловей, поэтический сборник Николая Асеева 1922 года. «Со сталелитейного стали лететь крики, кровью окрашенные»: автор пересаживает своего птичьего героя в новую экологическую нишу, оставляя за ним прежние повадки. «Он стал соловьем стальным! А чучела — ставьте на полку» [1541] . Порода птицы, ставшей титульным героем, не так важна, как металл, в который ее переплавляет время: Золотой век Пушкина, Серебряный век символистов, Стальной век пролетарской поэзии. Последовательность названий выстраивается в линейную картину исторического мифа. Груз прошлого для Асеева — «золотуха веков». А враги все те же — неблагодарные читатели, и метафора для них традиционная, идущая от Золотого века через Серебряный: «Скопцы, скопцы! Куда вам песни слушать!» — восклицал Асеев [1542] , переписывая пушкинское: «Мы сердцем хладные скопцы».
1541
Н. Асеев. Стихотворения и поэмы. Ленинград: Советский писатель, 1967, 131–132.
1542
Там же, 457. Мандельштам в очерке Литературная Москва писал о Стальном соловье Асеева, что эта «рационалистическая поэзия не рациональна, бесплодна и беспола. […] семени от машины не существует»; тема стального соловья, подобно теме золотого петушка, связывалась с кастрацией. О споре Мандельштама со Стальным соловьем Асеева см.: Omry Ronen. An Approach to Mandelshtam. Jerusalem: Hebrew University, 1983, 299.
В прозрачной фабуле Золотого петушка скопец действует безо всякой мотивации, как рок в классической трагедии. В противоположность этому, в СГ события получают объяснение. Секта голубей верила, что новый Спаситель может быть получен генетическим путем от особым способом подобранной брачной пары. История, которую рассказывает Белый, дает общей для хлыстов и скопцов практике экстатического призывания Святого Духа новую и, кажется, чуждую ей метафору, нечто вроде мистической евгеники. Идея эта не находит внешнего подтверждения в исторической литературе о русских сектах; скорее всего, она навеяна темными сведениями о хлыстовских ‘христосиках’, которых зачинали и убивали, и еще кощунственной традицией пушкинской Гавриилиады, в которой Святой Дух, прикинувшись голубем, зачинает Христа. Важнее, однако, что этой истории не хватает внутреннего обоснования в тексте. Регулярные встречи Дарьяльского с любовницей так и не приводят к беременности Матрены, и Дарьяльский был ликвидирован потому, что обнаружил в этом деле несостоятельность. Такое чтение этого текста, самое простое из возможных, оставляет необъясненными слишком много выразительных его деталей.
Вероника Шаповалова высказала недавно гипотезу о том, что Кудеяров и другие голуби были скопцами [1543] . Такая интерпретация, углубляя обычное чтение СГ, создает и новые проблемы. Эротические чувства Кудеярова, не говоря уже о его сожительнице, не соответствуют активному отвращению скопцов к телу и сексуальности. У скопцов не было мифа о физическом зачатии нового Спасителя, который играет такую роль для голубей; скопцы (как, впрочем, и хлысты) не использовали вина во время радений, что делают голуби. Что же касается самоназвания ‘голуби’, то так называли себя и скопцы, и хлысты.
1543
Veronica Shapovalov. From White Doves to The Silver Dove: Andrej Belyj and P. I. Mel’nikov-Pecherskij — Slavic and East European Review, 1994, 38, 4, 591–602. Более обычной является интерпретация, сближающая голубей с хлыстами; так понимали СГ и современники (Бердяев, Амфитеатров, Бахтин, Цветаева). Западные работы о СГ ранее не задавались этим вопросом (напр.: J. P. Ellsworth. Andrey Bely: a Critical Study of his Novels. London: Cambridge University Press, 1983). В работах последних лет связь голубей с хлыстами сомнений не вызывала, но и специальному обсуждению не подвергалась; ср.: Жорж Нива. Андрей Белый — в кн.: История русской литературы. Серебряный век. Москва: Прогресс-Литера, 1995, 117; R. D"oring-Smimov. Сектантство и литература (Серебряный голубь Андрея Белого) — Christianity and the Eastern Slavs, v. 2. Russian Culture in Modern Times. Berkeley: University of California Press, 1994, 191–199; Aage A. Hansen-L"ove. Allgemeine Haretik, Russische Sekten und Ihre Literarisierung in der Moderne; Лавров. Андрей Белый в 1900-е годы, 285–286. V. Shapovalov (op. cit.) подчеркивает преемственность СГ от Белых голубей и других произведений Мельникова-Печерского; напротив, А. В. Лавров (Андрей Белый в 1900-е годы, 279) сомневается в знакомстве Белого с романами Печерского.
Сектант Абрам, показанный Белым с наибольшим сочувствием, только присоединился к голубям: «Абрам человек полевой и вся его стать, прямо сказать, иная была, не братьина» (107); по многим приметам очевидно, что он из секты бегунов, которая пользовалась наибольшими симпатиями русского народничества [1544] . В идеях самого Кудеярова и в его способе обращения с Матреной очевидна близость к хлыстовству, типа упоминавшихся тамбовских ‘постников’, тарусских ‘хлыстов’ или саратовских ‘голубцов’. Менее определенной является сектантская принадлежность самого зловещего, «четвертого» участника этой истории, медника Сухорукова. «Это был бескровный мещанин с тусклыми глазами и толстыми губами, вокруг которых топорщились жесткие, бесцветные волоса; весь он был дохлый, но держался с достоинством» (353). Так описывали внешность скопцов. В свое время Василий Кельсиев сразу узнал тех, о ком только читал в книжках:
1544
Песни, приводимые в СГ, принадлежат записанному фольклору бегунов; см.: У. Комер. «В виде холубине». Источники трех сектантских песен в романе А. Белого «Серебряный голубь» — Литературное обозрение, 1994, 4/5, 153–155.