Хлыст

Эткинд Александр Маркович

Другой вариант литературной интерпретации хлыстовства тогда же дал Георгий Чулков в романе Сатана [1609] . Дело происходит в неназванном губернском городе. Местный Распутин, по фамилии Безсемянный, живет с женой и пятью «сестрицами». Он связан с монархическим и антисемитским Союзом латников, прозрачной сатирой на Союз русского народа. Безсемянный «учит, что все исполненные Духа — как Христы». Спать с ним не грех, — рассказывает одна из его поклонниц, «на нем Дух». Он проповедует, пользуясь полной поддержкой местной церкви. «С хлыстами мы не водимся. Они противники властям и говорят, будто бы православная церковь раболепствует. Есть у них правда, только не туда они метят, куда следует. […] глупые они. Хотел он, было, с ними соединиться, да ничего не вышло. Отказались ихние старшие» [1610] , — рассказывает «сестрица» Безсемянного. Именно хлысты прозвали Безсемянного Сатаной, дав название роману и уже этим сблизившись с автором.

1609

Г. Чулков. Сатана. Москва: Жатва, 1915.

1610

Там же, 52, 104.

«По моему глубокому убеждению, в нашем обществе действовали тогда какие-то силы (и

весьма темные), силы незримые и весьма реальные» [1611] , — говорит авторский голос. Безсемянный-Распутин и компания надругаются над «самою тайною и целомудренною мечтою» России. Тут Чулков, вероятно, имеет в виду именно хлыстов, их целомудренную веру, ныне оккупированную «бездарными искателями темных приключений». Почему не противопоставляет Россия «этой черной смуте все то дивное, светлое и святое, с чем изначально сочеталась ее судьба?» — восклицает автор. «Верю, верю, однако, что нечто она противопоставила», утверждает он, хотя доказать «с очевидностью и точностью» не берется [1612] . Однажды в романе появляется и сразу исчезает фигура хлыста, — не такого, как Безсемянный, а настоящего, народного; зовут его Иванушка-дурачок. «Надо, братец, умереть, тогда и жить будешь. А ежели поленишься умереть, заживо гнить начнешь», — учит этот Иванушка, пересказывая знакомые истории о таинственной смерти и таком же воскрешении. «Земля наша родимая — царевна спящая. Возьми ее за белу ручку, облобызай ей уста сладкие, она и проснется. И ты ей женихом будешь во веки-веков», — говорит Иванушка слова, живо напоминающие Блока [1613] .

1611

Там же, 39.

1612

Там же, 40.

1613

Там же, 94.

Любопытна фигура центральной героини, княжны Ольги. Побывавший однажды в этом городе поэт Б. назвал княжну «Вечною женственностью в аспекте Вечной дурочки». Княжна никак не может решить, в кого из претендентов на ее руку и тело она влюблена. «Или уже в характере ее была такая черта безразличной покорности и во всех она влюблялась, подчиняясь как бы высшему предопределению?» — восклицает Чулков. В этой фигуре видна карикатура на жену Блока, которая была одно время связана с Чулковым отношениями близкой дружбы. В итоге Ольга оказывается в постели ложного хлыста Безсемянного. В конце Сатаны приносится финальная жертва. Слабого Человека Культуры, который здесь изображен левым думским депутатом и женихом княжны Ольги, безо всякого ритуала закалывают на загородной даче.

Существенное отличие от Серебряного голубя состоит в том, что Чулков не связывает своего Сатану с хлыстовством а, наоборот, противопоставляет их. Таким образом, в своей конкуренции с Белым Чулков претендует на более глубокое понимание народной жизни. Соответственно, здесь нет характерного раздваивания женского образа на роковую хлыстовку и милую студентку. Все герои романа стремятся к Ольге, которая наделяется некоей универсальностью. «С ней соединиться, это значит со всеми». Все же роман Чулкова откровенно вторичен. Сцена соблазнения и бегства княжны списана из хлыстовских глав романа Мельникова-Печерского На горах [1614] . Сцена заманивания и убийства мужского героя слишком напоминает финальное действие Серебряного голубя. Отношения Безсемянного-Распутина с «темными силами» напоминают аналогичный сюжет в Романе-Царевиче Гиппиус. Религиозные искания вновь связываются с подпольной политической работой; православная церковь изображается бессильной и коррумпированной; интеллигентный герой конкурирует с сектантским лидером из-за женщины; финальное убийство символизирует слабость интеллигенции.

1614

История литературы знает не только досадные заимствования из прошлого, но и счастливые предвидения будущего. В своем рассказе Гриша [1861], повествующем об опасности и разврате раскола, Мельников-Печерский угадал даже имя героя, ставшего известным полувеком спустя.

АЛЬТИНО

Это он совершил. Этим-то и соединился он с ними; а Липпанченко был лишь образом, намекавшим на это; это он совершил; с этим вошла в него сила, —

говорится в романе Петербург [1615] о его герое Дудкине. Совершил это с Дудкиным один из самых загадочных персонажей романа, «персианин из Шемахи» [1616] со странным именем Шишнарфнэ. Исследователи справедливо указали на то, что национальность связывает этого Шишнарфнэ с Заратустрой [1617] ; но его родной город находится не в Персии и не имеет отношения к Ницше.

1615

Белый. Петербург, 269.

1616

Robert A. Maguire, John Е. Malmstad. Petersburg — in: Andrey Bely. Spirit of Symbolism. Cornell University Press, 1987, 127; авторы этого проницательного анализа Петербурга прошли мимо Шемахи. Интересны и другие приметы персидского гостя. Шишнарфнэ представлен Дудкину так: «Персианин из Шемахи, чуть было недавно не павший жертвою резни в Испагани» (268). «Поганью» Дудкин в той же главе называет Липпанченко (284, 304). Шишнарфнэ — из погани, то есть из Липпанченко. Важна здесь и «резня»: Дудкин как раз собирается зарезать Липпанченко.

1617

Толстой. О великороссийских беспоповских расколах в Закавказье, 52.

В русской и, вероятно, мировой литературе Шемаха упоминается впервые после Золотого петушка, где это закавказское селение играет важнейшую роль: оттуда исходит угроза царству Дадона, там убивают друг друга его сыновья, там Дадон встречает шамаханскую царицу. В Шемаху, действительно, ссылали скопцов из разных мест России. Ассоциацию с Золотым петушком подтверждает характеристика Зои Флейш, подруги Шишнарфнэ и Липпанченко, как «жгучей восточной брюнетки» [1618] . Вновь оживает известный нам треугольник: Шишнарфнэ замещает скопца, Дудкин — Дадона, восточная брюнетка — шамаханскую царицу. Упоминание Шемахи надо читать как интертекстуальную ссылку: не раскрывая своего источника прямо, Белый оставляет в высшей степени специфическую улику, по которой читатель в конце концов сумеет распутать цепь преемственных текстов [1619] .

1618

Белый. Петербург, 294.

1619

Интертекстуальная игра Петербурга рассмотрена в работах Н. Пустыгиной, которая выявила важные подтексты романа (она указала, в частности, на Записки сумасшедшего, Бесы, Балаганчик и Вехи) и попыталась описать механизм цитации; шемаханская и петушиная темы в ее анализе отсутствуют: Н. Пустыгина. Цитатность в романе Андрея Белого «Петербург». Статьи 1 и 2 — Труды по русской и славянской филологии = Ученые записки Тартуского государственного университета, 414, 1977, 80–97; 513, 1981, 86–114.

В опере Римского-Корсакова Золотой петушок звездочет пел голосом альтино, которым пели итальянские кастраты. В Петербурге Шишнарфнэ представлен как оперный певец, и поет он голосом «совершенно надорванным, невозможно крикливым и сладким» [1620] . С преемственностью Шишнарфнэ от пушкинского скопца связано и его загадочное имя: Шишнарфнэ читается как знак отсутствия в таинственном месте, ‘шиш на рфнэ’. Такое имя выразительно противостоит именам типа Дадон и Дарьяльский, как отрицание — утверждению. Итак, особые приметы этого загадочного героя — родина, голос и имя — поддаются интерпретации на основании текста-предшественника. В сложном искусстве идентификации литературной личности пересечение столь редких признаков, наверно, следует признать достаточным. Но тогда и его действия приобретают новый смысл.

1620

Белый. Петербург, 267.

Когда Дудкин рассуждает в духе Ницше, Блока и Дарьяльского «о необходимости разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен […]: наступает период здорового зверства», то рядом с ним — наш шемаханский персонаж. Такую же роль несколько лет спустя будет играть образ скопца Аттиса в тексте, порожденном блоковским «крушением гуманизма». Дадон и скопец, Мышкин и Рогожин, Дарьяльский и Сухоруков, Дудкин и Шишнарфнэ, Каталина и Аттис — такова эта серия. В ее контексте легче понять авторитетные предостережения Степки, знавшего целебеевских сектантов и сразу распознавшего природу Шишнарфнэ: «Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему требник… Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи — тот — поля их ягода» [1621] .

1621

Там же, 298.

В своем безумии, индуцированном Шишнарфнэ, Дудкин перевоплощается в петуха:

Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший герой мой, он пришел в ужас бы: в зеленоватой, луной освещенной каморке он увидел бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную пустоту над собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего рта ему показалось бы черною, небытийственной бездной.

Сходство с пушкинским петушком, кричащим на спице, подчеркивается топографией Петербурга. Как указывали исследователи [1622] , чердак Дудкина — самая высокая точка романа и показанного в нем города; именно здесь происходит превращение Дудкина в кукарекающего петуха, который своим криком, как у Пушкина, пророчит конец царству. В этой сцене Белый повторяет процедуру, которую уже использовал в СГ Дудкин превращается в петуха так же, как это делал Дарьяльский, и делает он это вновь под влиянием мистического персонажа, наследника пушкинского скопца. Тот же мотив можно видеть в бредовой сцене, в которой Дудкина куда-то уносили «для свершения некоего там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта». Сон этот играет центральную роль в жизни Дудкина и во всем сюжете романа. С него началась болезнь Дудкина, и он повлиял на прекращение его ницшеанской проповеди, а также на его решение расправиться с Липпанченко. Сама сущность «гнусного акта», свершившегося в этом сне, осталась намеренно неразъясненной [1623] ; но при свершении акта Дудкин произносил слово «Шишнарфнэ». Дудкин бредил своим новым знакомым, «чуть было недавно не павшим жертвою резни» (268), а по пробуждении «не помнил, совершил ли он акт, или нет». Возможно, речь идет о кастрации, спрятанной в ткани интертекстуальных ссылок. На вершине своего бреда Дудкин сливается не только с пушкинским петушком, но с пушкинским же скопцом [1624] .

1622

Maguire, Malmstad. Petersburg, 126.

1623

На это указывают Maguire, Malmstad. Petersburg, 130–131. Имеющееся в одном из рукописных вариантов Петербурга (опубликовано в: Белый. Петербург, 676) разъяснение акта как сатанинского культа (с целованием козлиного зада и топтанием креста) остается вне контекста.

1624

Но эта структура, как и вообще мотивы кастрации у Белого, остается неясной и зыбкой; в данном случае, ей противоречат другие факты из жизни Дудкина («стал он пьяницей, сладострастие зашалило и т. д.», 298). Автор сопротивляется любой диагностике бреда его героя, более определенной, чем его собственная.

В Петербурге структура персонажей Серебряного голубя обогащается новыми элементами, но сохраняет основную композицию, воспринятую из Золотого петушка. В Петербурге эта сказка Пушкина уходит в более глубокий план, а на поверхность выступает Медный всадник, в СГ отсутствующий. Пушкинский Дадон в СГ превращается в Дарьяльского, а в Петербурге раздваивается на Дудкина и Аблеухова-младшего. Пушкинский скопец в СГ раздваивается на Кудеярова и Сухорукова, а в Петербурге вновь появляется из Шемахи в виде Шишнарфнэ, передав некоторые признаки другим старшим персонажам. Петушок как магический посредник замещается тикающей бомбой и скачущим повсюду Медным всадником. В новой художественной среде символы обрастают иной тканью; базовая структура ветвится и усложняется. Романтический конфликт отщепенца и народа, которого было достаточно для СГ, в Петербурге осложняется историческим опытом. В большом интертекстуальном пространстве Белый восстанавливает ту симметрию, которая была заложена в заключительных строчках Золотого петушка, где Дадон убивает скопца и сам гибнет. В финале Петербурга, в акте последнего сопротивления, Дудкин убивает Мудрого Человека из Народа и своего политического отца, Липпанченко, и сходит с ума верхом на его трупе.