Хмара
Шрифт:
Идет вербовка на работу в Германию. Сначала объявили добровольную запись, но охотников мало нашлось. Тогда стали присылать повестки. Гришка Башмак (этого вредного деда, который при сельуправе служит, никто по отчеству не величает, все зовут Гришкой или просто Башмаком) ходит по дворам и агитирует: «Германия — страна культурная. Езжайте, молодежь, свету повидаете».
Утром мыла полы в своей комнате, вдруг зовет меня мать каким-то странным голосом.
Весь день ходила с таким чувством, словно дорогую, весточку получила. Словно Алеша Макаренко подал о себе знать.
Наконец-то возле села Малый Рогачик высадился красный десант. Полицаи ходят, вернее, бегают по улицам с испуганными лицами. Я сейчас — к Наташе. Невозможно усидеть дома, когда происходит такое.
Бой немцев и полицаев с десантниками шел целый день. А на следующее утро немцы начали наступление, а там никого нет — десантники как сквозь землю провалились. Только двух убитых, говорят, нашли. Ранили полицая Шурку Попругу — так ему и надо. Жаль, что совсем не…
8. В ТЫЛУ ВРАГА
Никифор стукнулся бедром обо что-то твердое и охнул от боли, пронизавшей ногу. В кромешной темноте, ничего не видя, он продолжал падать и ударился о землю. Он не успел подогнуть колени и сгруппироваться, как требовалось, — весь удар пришелся на пятки, потом его опрокинуло на спину, потащило парашютом по каким-то жестким, обдирающим одежду и тело предметам. Одной рукой он натягивал стропы парашюта, стремясь погасить его. Другую инстинктивно вытянул над головой. Но это не спасло. От двойного удара в голову, в темя и затылок потерял сознание.
Пришел в себя на рассвете. Попробовал встать и опять чуть не впал в беспамятство от дикой боли. Болело все — голова, спина, бока, ободранные, в засохших кровоподтеках руки, а нога, кажется, была опять сломана. Чтобы не закричать, Никифор вцепился зубами во что-то твердое, что оказалось возле рта, — это был обомшелый корень, и лежал так, закрыв глаза, пока приступ острой боли не прошел. Когда боль стала тупой, терпимой, он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Он лежал, уткнувшись головой в громадный, наполовину вывороченный из земли пень, — вот, значит, обо что он ночью ахнулся. Можно сказать, ему повезло: обломанные корневища торчали, как пики, он попал головой в развилку, а могло бы и нанизать, как цыпленка на веретел, на один из могучих, толщиной в руку, оборванных корней.
Никифор находился то ли в лесу, то ли в приречной болотистой рощице. Обсыпанные росой кусты ивняка матово светились в рассветной полумгле, возле самых глаз Никифора подрагивал от дыхания глянцевитый лютик, квакала где-то поблизости сонная лягушка.
Не без труда отстегнув лямки парашюта, Никифор ухватился руками за корень над головой и медленно, преодолевая боль и слабость в ноющем теле, сел на сырой мшистой земле. Теперь кругозор расширился, и он увидел свой парашют, сверкающий белизной шелка на большом засохшем дереве. «Об него я стукнулся бедром», — догадался Никифор. Среди куртин
Он попытался встать на ноги, придерживаясь за тот же косо протянутый над землей извивистый корень, и ему удалось встать во весь рост, но из-за боли в бедре он не смог сделать ни шагу. Пришлось снова опуститься на землю, и он пополз, подтягиваясь на руках, осторожно волоча ушибленную ногу. Полз по направлению к камышовой поросли, где время от времени, с расстановками, в которых чудилось довольство, блаженно квакала лягушка. Еще бы не быть ей довольной, когда сидит по горло в воде!..
Тут до его слуха донесся далекий крик петуха, потом еще и еще. Близко село!.. Никифор покосился на парашют, белеющий на дереве, и сердце неприятно сдвоило, а под гармошкой ребер, где начинается желудок, стало мерзостно и давяще: с этаким флагом его обнаружат сразу, едва взойдет солнце!
Не сразу додумался он срезать ножом палку с рогатиной на конце, на манер костыля, сначала поелозил вдоволь на животе, вымок до нитки в росе, стараясь так и сяк сдернуть парашют за стропы. Купол захлестнуло в ветвях основательно, Никифор поочередно дергал за стропы, но никак не мог найти ту точку приложения сил, когда шелк как бы сам собой с тихим шуршанием соскользнет с дерева.
Помучившись с полчаса, обессиленный, он опустился в траву, и его охватило чувство безразличия, как это было уже с ним однажды на фронте. Он сидел, опершись спиною о корягу, в одной руке сжимал самодельный костыль, другая непроизвольно поглаживала, щупала влажную сталь автомата. Погонный ремень автомата был оборван; поддело, видимо, сучком или корневищем во время приземления, и он потерял его в зарослях лютиков, а потом, когда елозил вокруг засохшего дерева, нашел. И сейчас, касаясь ладонью отполированного цевья и синеватого круглого магазина, Никифор испытывал чувство, знакомое тем, кто держал когда-то в руках оружие. Он поглаживал свой автомат почти любовно: оружие в любых обстоятельствах давало выход — последняя пуля себе…
Утренний ветерок шевелил свисавшие края парашютного купола, стропы колыхались перед лицом Никифора, словно кто-то перебирал их рукой. «А если, — пришла в голову мысль, — растянуть стропы так, чтобы увеличилась наветренная сторона, тогда парашют просто-напросто сдует с дерева…» Он не был уверен в успехе, но решил попробовать. Отрезал пучок строп от подвесного крепления и привязал к кусту, со вторым пучком, неуклюже налегая телом на самодельный костыль, похромал в сторону. Он даже не успел натянуть стропы как следует — купол запарусил, надулся и легко спорхнул На землю.
Отдохнув, Никифор сгреб парашют в кучу и запихал его под вывороченный корень. Сверху кое-как, на большее не хватило сил, засыпал прошлогодней листвой. Теперь оставалось ждать, заметили в селе этот громадный белый флаг или нет?.. Если заметили, то не мешало бы выбрать себе позицию. Все равно где, потому что далеко ему отсюда не уйти. Но сначала — пить! Хотя бы пару глотков воды, хотя бы один глоток…
Камыши так густо окружили водоем, что добраться до воды с больной ногой было невозможно. Никифор понял это после нескольких попыток. Всякий раз он увязал руками в черном, как вакса, болотном иле и с величайшим трудом и муками выбирался назад на твердое место.