Хмара

Фетисов Сергей Григорьевич

В тот вечер, когда ему посчастливилось невредимым уйти из лап полицаев и немцев, он часа два петлял в оврагах Мамай-горы. Ноги в промокших шерстяных носках стало ломить от холода, потом они стали терять чувствительность. Не решаясь возвращаться в село, ибо на окраине могли быть выставлены полицейские посты, он направился в Пятихатки к Ивану Казимирову. В его хате — четвертой слева, если идти по дороге из Знаменки, — Никифору пришлось как-то бывать: Иван в благодарность за арбузы пригласил Никифора обедать. Был Иван женат, жил в доме горбатой и сварливой тещи и целиком

находился под ее влиянием. Никифору это не понравилось, но сам Иван был неплохим парнем.

По пути к Казимировым Никифор несколько раз присаживался на снег и принимался растирать ступни, потом оторвал от шапки ватную подкладку и, разрезав ее на две половины, подложил в носки.

Казимировы еще не спали, когда к ним без стука вошел Никифор. Они втроем сидели у стола и при свете коптилки перебирали гречневую крупу, смешанную с землей и овсом. Три пары глаз вопросительно уставились на Никифора. Он сказал:

— Я убежал от облавы, можно переночевать у вас?

— Яка така облава? — всполошилась старуха.

— В Знаменке полицаи молодых ловят, чтоб в Германию отправлять, — пояснил Никифор. — Мне бы только до утра. Утром я уйду.

— Знать, виноватый ты, если утекаешь, — не то вопросительно, не то утверждая, сказала старуха.

— По нынешним порядкам и невиновных арестовывают, — вмешался зять. Старуха бросила на него презрительный взгляд, сказала ехидно:

— Меня, как я невиноватая, никто не арестовывает… Никифор молча ждал, чем окончится этот спор. Не дождавшись приглашения, сел на лавку, снял носки и стал растирать ступни. Тут только Казимиров заметил, что пришел Никифор без обуви. На удивленный вопрос Никифор ответил правду:

— В болоте сапоги оставил, когда через Мамасарку перебирался. Не найдется ли у вас старых лаптей или галош?

— То ему, другое дай… — забурчала старуха, а Иван Казимиров, чувствовавший себя неловко перед гостем, сказал бодро и громко, стараясь заглушить ворчание старухи:

— Лаптей не держим — не москали. А галоши найдутся. Новых, брат, черт ма. А старенькие есть. Глаша, поищи там, — приказал он жене.

Старуха, не переставая бурчать под нос, полезла на печь и больше ни во что не вмешивалась. Галоши были найдены, а к ним и портянки. Носки Никифора положили сушить на лежанку, самого его накормили скудным ужином: Глаша дала тройку отваренных картофелин и кусок хлеба, причем долго и нудно извинялась за то, что ничего больше нет, что если б он пришел пораньше, то… Между тем в хате пахло топленым молоком и мясными щами.

Но Никифор был доволен. Главное, проведет ночь в тепле. И обзавелся какой-никакой обувью! О большем он и не помышлял.

Он спал на лавке, накрывшись собственной стеганкой, в головах положив шапку. Утром, до рассвета, ушел. Зная местность, прилегающую к Мамай-горе, он пробрался незамеченным в сад к Галине Яковлевне Галунец и со двора постучал к ней в окошко условным стуком — тремя ударами, спустя немного, еще двумя.

Галина Яковлевна ни о чем еще не знала. Она охотно взялась выполнить задание Никифора: сходить к Дарье Даниловне и к Орлову и попросить их прийти сюда.

Через

некоторое время она вернулась до крайности встревоженная: Дарью Даниловну, Орлова и еще многих в эту ночь арестовали, а ее, когда она сунулась в хату Козловой, чуть не задержали полицаи, насилу удалось отговориться, что ищет пропавшего телка и зашла спросить, не приблудился ли.

К вечеру Галунец, побывав у своих знакомых, в том числе и у Баклажовых, узнала, кто арестован. Размеры несчастья поразили Никифора. Арестован костяк организации, самые активные ее члены, руководители групп. Наверняка угроза нависла и над остальными. Надо было немедля уходить в глубокое подполье, чтобы предотвратить новые провалы, сохранить людей. Об освобождении арестованных в создавшихся обстоятельствах не могло быть и речи.

Никифор написал записку для Наташи и попросил Галунец передать через Нину Баклажову. А сам в ту же ночь покинул Знаменку, предварительно захватив с собой пару ручных гранат из склада на птицеферме.

Так он очутился на хуторе Михайловском у человека, который должен был по плану операции «Красный крест» приютить у себя освобожденную Нюсю Лущик. Вышло же, что Никифору самому пришлось здесь прятаться…

К вечеру Малыхин с базарной торбой за плечами вернулся из Знаменки. Вести принес неутешительные. Баклажовых он не застал дома; соседи сказали, что они все трое уехали в село Водное. Попова хотя и нашел, но тот разговаривать с незнакомым человеком отказался.

На базаре Малыхин слышал, что аресты продолжаются и людей скоро сажать уже будет некуда — кладовки и подвалы сельуправы забиты до отказа.

Выслушав это, Никифор стал собираться.

— Куда ты? — удивился Малыхин.

— Схожу сам.

— В Знаменку?

— Ну да.

— С ума сошел! Я ж тебе говорю, там полицаи на каждом шагу и немцев понаехало.

Но Никифор ушел. Только не в Знаменку. Шел в Никополь по твердо врубившемуся в память адресу: Извилистая, 28…

24. ИДТИ ДО КОНЦА!

— Кто такой Иван Чурюпов? Не знаешь? А Людка Дружбина кто? Говори, сука!

Коротко свистнула плеть, жгучей болью перепоясало спину. Анка закрыла лицо руками и не свалилась, а как-то сползла с лавки на пол. Плеть опустилась на вздрогнувшие плечи, на кисти рук…

— Будешь говорить или нет?

Кончик плети рассек до крови мочку уха, на белой девичьей шее мгновенно вспух сизый рубец. Почувствовав на ладонях кровь, Анка, до сих пор стойко переносившая удары, в ужасе вскрикнула и забилась на полу в рыданиях.

— Стой, — отстранил Федосия Логвинова грузный Эсаулов. — Зараз ее оммороком, как давеча, шибанет. Дай-ка я с ней побалакаю.

Он усадил рыдающую девушку на лавку, подсел к ней и, поглаживая ей плечо, басовито забубнил:

— Ты, дочка, лучше скажи все, как есть. Скажешь — и паняй восвоясы! Отпустим до матери. Чего тебе, молодой да красивой, страдать с арестантками?! Ить красивей девки чем ты, отродясь не бачил, хоть пять десятков годов землю топчу. Тебе жить да жить, а ты с подпольщиками связалась!