Хмель свободы
Шрифт:
Мать встревоженно вскинулась, но Махно оставался ко всему безучастен.
Щусь, Сашко Лепетченко и братья Нестора – Омельян, Карпо и Григорий вошли в хату.
– Нестор, германцы близко! – закричал Щусь. – Уже в Новосельцах… Собирайся!
Махно безмолвно смотрел на вошедших.
– А вы? – спросила Евдокия Матвеевна у сыновей. – Вы тоже з Нестором?
– Та ни, мамо. Кажуть, германци старых не трогають, – ответил Карпо. – У нас до того ще й дитей куча, а Омельян – инвалид…
– А Гришка?
– Вин
– Скорише! – торопил Федос.
Хлопцы взяли Махно под руки, повели к двери.
– Стойте! – Омельян надел на Нестора плечевой ремень с тяжелым маузером. – А то шо люды скажуть! Нестор Махно – и без оружия. Нельзя!
Они вывели безвольного Махно во двор, к тачанке, усадили на заднее сиденье. Щусь сел рядом, поддерживал его. За кучера был Лепетченко.
– Трогай!
Тачанка и конные тронулись.
– Пидождить, – поднял руку Нестор, обернулся к матери, слабым голосом попросил: – Мамо, як Настя вернется, пригрейте коло себя. И Вадимку, сына мого. Побережить их!
– Та як же! Дочка ж! Внук! Не сумлевайся! – ответила Евдокия Матвеевна.
– Они вернутся! – убежденно сказал Нестор и сник, склонился на плечо Щуся.
Евдокия Матвеевна, а вместе с нею и сыновья (кроме Григория, который поехал вместе с Нестором) смотрели вслед тачанке. Старуха несколько раз перекрестила пыль, что столбом вилась за растворяющимися вдали всадниками.
Нестор открыл глаза, долго смотрел на дорогу. Снова задремал…
Скрылось вдали Гуляйполе, исчезли верхушки тополей… Промелькнул еще какой-то небольшой хуторок и исчез за завесой степной пыли.
Взгляд Нестора становится все осмысленнее. Он о чем-то напряженно думал…
Затем тронул Лепетченко за плечо:
– Попридержи, Сашко!
Кавалькада остановилась.
Махно спустился на землю, лениво размялся, одновременно – в который уже раз! – пристально всматриваясь в лица своих хлопцев.
Потом подошел к Лашкевичу, под которым резво ходил породистый скакун из коммунарской конюшни.
– Слазь, Тимош! Сядь на мое место.
– Нестор, ты ж слабый ще! – возразил Лашкевич. – Ще нельзя тебе верхи!
– Слазь! – приказал Нестор.
Лашкевич торопливо соскочил с коня, уронив при этом очки. Нагнувшись, нащупал их в пыли.
Все замерли. Ждали, что будет.
Махно впрыгнул в седло, показывая, что сил у него еще достаточно.
– За мной не ехать! – Он достал маузер. – Все поняли?
– Ну, Нестор, тоби ж нельзя… – хотел приблизиться к нему на своей гнедой кобыле Григорий.
Зрачок маузера поглядел на Лашкевича, потом на Левадного, на Григория, остановился на Щусе.
– Не верю я вам!.. Никому не верю! – твердо сказал Нестор и во весь опор пустил скакуна по степной дороге.
Черногвардейцы смотрели ему вслед. Никто за ним не тронулся.
На
Развевались бунчуки. Полоскались над конными немецкие красно-черно-белые флаги с орлами, австрийские – с такими же орлами, украинские желто-блакитные с трезубцами, красно-бело-зеленые венгерские с геральдическими щитами…
Один из отрядов въехал в усадьбу Данилевских.
Коммунары – и те, кто прежде работал у пана и остался в имении, и те, кто недавно здесь поселился, но по какой-то причине не сумел уехать – теснились у стен флигелей. Бабы прижимали к себе детишек.
Пан Данилевский соскочил с коня. Оглядел имение, испуганных людей. Из рыдвана выбралась Винцента. Внезапно откуда-то вылетела большая лохматая собака, бросилась к девушке.
Бывший гуляйпольский пристав, а ныне офицер войск украинской стражи Федор Петрович Лотко, приехавший вслед за паном в бричке, схватился за винтовку.
Но собака уже облизывала лицо присевшей Винцуси.
– Жан, Жанчик, Жануся, – лепетала девушка, теребя пса за уши.
Данилевский улыбнулся. Любовь собаки вернее человеческой привязанности.
Василь тащил в дом поклажу.
– Разрешите гнать всех этих в шею! – подбежал к Данилевскому бывший пристав Федор Петрович.
– Кого?
– Коммунию!
– Разберемся, – разгладил вельможные усы Данилевский.
И направился в дом. В зале он увидел портреты Бакунина, Кропоткина, Прудона, Пугачева. Те тоже смотрели на него застывшими, старательно выписанными глазами.
– Папа, папочка! – Винцента поглядела на отца умоляюще. – Там много детей… куда же их? Не гони, вели разместить где-нибудь во флигелях.
– Не годится, барышня, – сказал Василь, осторожно ставя сундучок на пол. Осмотрелся. – Глядить, весь паркет сапожищами пошаркали… И гвозди в стенах. Гнать надо, плетюганами.
Данилевский всматривался в лицо Кропоткина. Серебристая пышная борода – да, это так, но художник-любитель изобразил какого-то мужичка, в крайнем случае опростившегося Льва Толстого, не ухватил тонкие черты князя в двадцатом колене, из удельных князей Смоленских, аристократа, увязшего в благородных теориях и заботах о «простом народе».
– Вот и князь тоже не советует обижать коммунариев, – согласился с дочерью пан Данилевский. – И в самом деле, разместите их во флигелях. К тесноте им не привыкать.
– Якый ще князь? – недоумевая, спросил Василь.
– Вот этот. Кропоткин Петр Алексеевич. Мечтал о народном бунте и последующей райской жизни. – Данилевский скривил губы в иронической усмешке. – Что ж, бунта он дождался, но не думаю, что очень этому рад. – И обратился к дочери: – Пойдем, Винцуся, посмотрим, как выглядит их райская жизнь…