Хмельницкий.
Шрифт:
— Таки пролез? Где этот выродок и от кого он получает сведения о нас?
— От кого получает?.. Погоди-ка, мне кажется, что кто-то ходит под дверью, нас и подслушать могут. Вели снять голову тому, кто рискует ею!
Брюховецкий мгновенно бросился к двери, открыл ее и отшатнулся: мимо двери проходила Гелена. Она оглянулась и остановилась.
— Так… прошу пана гетмана осудить?
— На смерть! — топнул ногой Хмельницкий, лицо которого побагровело от гнева.
К двери подошла Гелена. Брюховецкий взялся за саблю, но тут же вежливо отошел в сторону, пропуская девушку. Она вошла в комнату, закрыла за собой дверь и остановилась. На густых, длинных ресницах блестели росинки то ли от воды после умывания, то ли от слез. Падавшие в окна солнечные лучи зажигали огоньки-самоцветы в этих росинках, и от этого девушка казалась чародейкой. Ее зрелая женская красота невольно привлекала внимание. Она была одета по-домашнему в без украшений на светлых волосах. Только глаза у нее были беспокойные. Они бегали по светлице, словно искали еще кого-то.
— Это я, отец пан гетман… Ни днем ни ночью не вижу тебя… А сейчас чуть ли не в объятия сабли попала, точно враг какой-то… Будучи Чаплинской, страдала от нелюбимого мужа, а теперь от страшного одиночества. Может быть, мне поехать в гости к сестре? Ведь мы с ней дружили. Теперь Стефа уже замужняя, сама себе госпожа.
Гетман стоял, словно заколдованный, постепенно светлело лицо, проходил гнев. Он пошел навстречу Гелене, на миг закрыв глаза. Страшные догадки туманили его голову, бросая то в жар, то в холод.
— Не на тебя же я кричал, Гелена…
— Понимаю, подвернулась я не вовремя. Ничего не поделаешь, такова уж жизнь при отце гетмане, да еще и в такое время. Позволь, отец, поехать к Степаниде…
Брюховецкий все же приоткрыл дверь, все еще держа руку на рукоятке сабли.
— Пан гетман, я вам больше не нужен?
— Нет, нужен, пан Брюховецкий… Казнить, говорю, полковника Худолея, лазутчика шляхты. Вишь какой, глупым своим бунтарством позорит нашу честь, нарушая Зборовский договор. Казнить публично! Пусть Корона и король убедятся в этом. Мы уважаем договоры и свои слова, данные под Зборовом. Но не потерпим, чтобы у нас за пазухой сидел гад!
— Полковника Худолея? Но ведь пан гетман, кажется, не об этом говорил со мной.
— Об этом, Иван, опомнись, или ты не выспался? Приказываю казнить как шпиона, подосланного к нам! — снова гневно приказал Хмельницкий, шагнув к Брюховецкому.
— Иду выполнять! — твердо ответил старшина, почтительно кланяясь.
— Погоди, Иван! Снарядите сани с двумя казаками. Пусть отвезут Гелену в гости к Степаниде. Да… где там наш Карпо Полторалиха? Обленился, пакостный, обабился возле жены и детей. Кликни, хоть пожурю этого лодыря…
8
Через день состоялся короткий военный суд. Генеральные судьи признали Худолея изменником. Он подбивал запорожцев не признавать Зборовского договора, сместить Хмельницкого и избрать гетманом сечевого полковника.
В один из ясных зимних дней за городом свершилась казнь Худолея и четырех его сообщников — старшин. На казнь, как на зрелище, устремились жители Чигирина. Кто пешком, а кто и на лошадях. Присутствовали при казни сотники и полковники, которые не успели разъехаться по своим полкам после заседания военного совета. Полковник Максим Нестеренко не произнес ни слова ни едучи на казнь, ни возвращаясь обратно в город. Полковник Сомко, не попрощавшись с бывшим своим зятем Богданом, прямо от места казни, опечаленный, поехал с отрядом казаков по Черкасской дороге на Переяслав. Пушкаренко с Матвеем Гладким оставались на песчаном холме до тех пор, покуда тела казненных старшин не были зарыты в глубокой могиле.
Только Иван Богун не находил себе места, подъехал на коне к Брюховецкому и с упреком сказал:
— Был бы тут Данило Нечай, не занес бы палач секиру над головой полковника!
— Почему? Ведь гетман распоряжается головами изменников нашему делу, а не полковник Нечай, — ответил Брюховецкий.
— Не понимаю, пан брат, — очевидно, стареть начинаю. Измена, говоришь? Какая измена, кто о ней слышал? Не возрадуются ли друзья этой… кумушки Гелены, узнав об этой казни? Сболтнул что-то человек, может быть, спьяна, и за это головы лишился. Где это видано, эх-эх, Богдан! Жаль, что Данило неожиданно выехал к себе в полк, в Брацлав…
Оба тяжело вздохнули, но продолжать разговор не стали. С места казни возвращались на конях из гетманской конюшни двое упитанных всадников. На некотором расстоянии от них на ретивом татарском коне ехал, словно вросший в турецкое седло, пушечный писарь Петр Дорошенко. К нему и подъехал Богун.
— Давай закурим люльку, Петр. Куда торопишься? Не этих ли панков, очевидно коронных комиссаров, сопровождаешь?
— Не до люльки мне, пан брат полковник, сам видишь, — грустно промолвил Дорошенко. — Иван Мартынович по приказу гетмана велел не спускать глаз с того, кто с паном часовщиком выехал на эту голгофу, как на прогулку. Очевидно, полковник помнит Скшетуского? Это его сынок, поручик. Еще под Зборовом сумел отбиться саблей от Нечая, проклятый! Не верит пан лях, что Богдан непослушных за нарушение Зборовского договора карает. Говорит, казнили Худолея не за это, а из страха… Так и сказал — из страха. Выходит, мы трусы, на коленях собственной кровью подписываем этот Зборовский договор. За народ, говорит, или за булаву Хмельницкого… Словно мы стережем ее, чтобы не перехватил какой-нибудь смельчак.
— Проклятый лях… Мало еще мы их порубили, Петро. А что он делает в Чигирине, не выслеживает ли он тут кого-нибудь, не делит ли с кем-нибудь барыши?
— Не спрашивай, полковник. Хлопцы болтают, будто бы видели, как наша покрытка [29] кумушка угощала этого ляха в доме часовщика венгерским вином. Возможно, и врут из зависти, ведь она девка все-таки складная, будь она проклята. Очевидно, и у нашего батька есть какие-то свои кондиции, велел не трогать… Но сегодня уже уезжает этот лях, кажется, в Варшаву.
29
обольщенная девушка, родившая ребенка (укр.)
Дорошенко пришпорил коня и поскакал за двумя всадниками, которые ускорили бег при въезде в город. Полковник Богун снова вернулся к ехавшим молча старшинам. Поравнялся с Брюховецким. Кони фыркнули на морозе. Позади старшин раздавался гул громко разговаривавших чигиринцев, которые возвращались с этого зрелища.
Богун не мог скрыть стона своего казацкого сердца. Ему не хотелось оставаться одному, его тянуло к людям, чтобы говорить, спорить, а то и схватиться за саблю. Ведь сабля в руке — самый справедливый судья. Но кто из знающих Богуна осмелится вступить в поединок с ним во время этого справедливого казацкого суда!
— Очевидно, гетман был в гневе, когда отдавал этот страшный приказ, Иван Мартынович?
— В гневе? — переспросил задумавшийся Брюховецкий и тут же ответил: — Нет, плакал, как дитя, а мы слезы вытирали… Да разве такой заплачет, пан полковник! Прощаясь с Худолеем, холодно произнес: «Со смертью неумного полковника, пусть даже и самого смелого, Украина еще не умрет!..» Ну, а потом пожелал, чтобы его оставили одного в комнате. Одного с тяжелыми думами и… все-таки со слезами. Но это не был плач дитяти, а ярость льва!