Ходи невредимым!
Шрифт:
– Как что делать? Жить. По пути сюда заехала, наверно, Даутбека…
– Дареджан, посмотри на небо Картли, нигде нет такой манящей глубины. У персов оно – как розовая шаль, потому там так душно…
– Ты что, первый раз небом залюбовался?.. Эрасти, подумал ты, что с Циалой?
– Как же, лишь об этом думаю… – Эрасти зевнул и обнял Дареджан. – Лучше больше яблок кушай, виноград тоже, персики обязательно, – у персиянок потому щеки бархатистые.
– Ленивый верблюд, откуда знаешь, какие
– Напрасно кровь портишь, – жалеет княгиня девушку.
– Жалеет? А вот госпожа Русудан все же в семью не взяла Циалу, хоть наш Паата и любил ее… О, о, наш Паата!.. – Дареджан заплакала.
Слезы капали на циновку.
Эрасти нахмурился, потом решительно перевернулся на другой бок и вдруг привстал:
– Дареджан, чем беспокоит тебя Циала? Может, красоте завидуешь? Так знай, твои глаза равны звездам, только еще ярче, ибо указывают дорогу и днем… Эх-хе, саакадзевец и днем не часто небо видит, землю тоже, больше шеей коня наслаждается…
Вдруг Эрасти вскочил и опрометью сбежал вниз. Торопливо всадник осадил коня перед каменными барсами и нагайкой нетерпеливо постучал в ворота. Оттолкнув слугу, Эрасти сам распахнул тяжелые створы, бросил взгляд на знак суконного чепрака: «белый орел, терзающий змею», и поспешил в покои Саакадзе, досадуя, что придется его поднять на час раньше.
Но Моурави, освежившийся ледяной ключевой водой и уже чисто побритый, сидел на тахте, поджав ноги, и что-то чертил. Услышав выкрик Эрасти: «Гонец от Мухран-батони!», он повелел ввести гонца в дом.
Поднявшуюся суету Дареджан услыхала из кухни. Как раз, склонясь над грудой битой птицы, она решала с главным поваром, блиставшим белоснежным колпаком, важный вопрос: хватит ли каплунов, или еще с десяток подрезать? И, может, совсем не лишне зажарить еще пять-шесть баранов? Ведь, кроме обычной еды, вечером прощальная скатерть для всех «барсов».
В кухню вбежала прислужница.
– Батоно Дареджан, дружинники коней седлают! Моурави уезжает, Дато тоже, Даутбек тоже, Папуна, Гиви, батоно Ростом, Эрасти непременно… все без утренней еды выезжают.
Всплеснув руками, Дареджан поспешила во двор.
– Ты что, чанчур, коню живот перетянул! – рассердился Папуна и, вырвав у молодого дружинника подпругу, сам принялся седлать своего коня. – Всегда помни: коню должно быть удобно, как тебе в бане… Э, э, Дареджан, почему прячешься?
– Дорогой Папуна, все без еды выезжают, хотела в хурджини Эрасти хоть баранью ногу положить.
– В другой хурджини бурдюк спрячь.
– Боюсь, Эрасти рассердится, еще скажет: не на праздник едем!
– Еще не родился такой грузин, который за вино сердился бы. Вот конь не человек, а если устанет, должен остановиться у источника, попить, поесть. Тут-то и всадник за бурдюк примется.
Первым из ворот выехали Дато и Гиви, они торопились к Ксанскому Эристави. С теплой улыбкой взглянул Папуна на тугой хурджини, перекинутый Гиви через седло: молодец Хорешани, знает азнаурский аппетит. Папуна пробовал шутить, но сегодня веселость бежала от него. И даже вслед умчавшимся в далекие замки Даутбеку и Димитрию он ничего не крикнул. Молча обошел он коней, поглаживая лоснящиеся бока. Особенно долго стоял около молодого Джамбаза: «Э, э, друг, не слишком ли много тебе хлопот предстоит?..»
В дальних покоях Георгий, привешивая к кольчатому поясу шашку в черных ножнах, прощался с припавшей к его плечу Русудан.
– Значит, дорогая, поможешь?
– Пусть влахернская богородица вразумит меня.
– Отъезд твой придется отложить… И еще неизвестно, куда выедете…
– Напрасно так тревожишься, дорогой. Разве не было хуже? Пусть защитит тебя в пути святой Георгий.
Вынув двухцветный платок, Русудан поцеловала его и положила за отворот куладжи Георгия, затем твердо направилась к дверям.
Вскоре двор опустел, пожилой дружинник соединил железные створы и накинул засов. В доме водворилась тишина, хотя молодежь уже покинула комнаты сна, и Бежан, вчера прибывший с настоятелем Трифилием, уже о чем-то вполголоса спорил с Автандилом.
Придвинув Магдане чашу с пряным соусом, Хорешани продолжала разговор:
– Выходит, князь Шадиман вспомнил о тебе все же?
– О моя Хорешани, ты угадала.
– Но княгиня Цицишвили ведь обещала защитить. Или слово княгини легче пуха?
– Крестная уговаривает подчиниться воле отца… думаю, боится ссориться, – ведь неизвестно, может, опять царь Симон в Метехи вернется. Тогда князь Шадиман снова всесильным станет. На это в изысканно начертанном письме намекает отец. «Пора, – пишет, – моей дочери поблагодарить прекрасную княгиню за гостеприимство. Скоро Магдане предстоит блистать в царском дворце… где… все может случиться… Муж, которого я наметил для наследницы Сабаратиано, да окажет честь нашему роду…» О дорогая Хорешани, крестная уверяет: о царе Симоне думает надменный князь Шадиман…
Некоторое время Хорешани задумчиво смотрела на серебряный кувшинчик, в котором отражалось бледное лицо Магданы, потом просто спросила:
– А тебе, моя Магдана, разве не хочется стать царицей Картли?
– Нет, если бы даже царь удостоил меня…
– Почему же не удостоит? Ты знатного рода… Ведь царь Луарсаб на простой азнаурке женился.
– Да приснится мне в светлом сне такой царь! Я не забыла, как отец высмеивал Симона Второго. И потом… ты знаешь, моя Хорешани… сердце занято, другому не отдам себя.