Холодная кожа (В пьянящей тишине)
Шрифт:
– Вот как надо работать, – прорычал Батис, – смотрите налево!
Башня, подобная первой, поднималась с моей стороны. Мне пришлось потратить пару патронов, чтобы разрушить ее. Чудовища падали вниз с завыванием раненых гиен, катились по земле, и маленькие отряды уносили трупы.
– Не стреляйте в тех, которые убегают, берегите патроны, – предупредил меня Батис. – Если мы им предоставим достаточно падали, они сожрут своих собратьев.
И в самом деле, он был прав. Когда башня рассыпалась, внизу вскипало хаотичное движение, словно в разрушенном муравейнике. Пять, шесть, семь или восемь чудовищ поднимали мертвого собрата и куда–то уносили. Вскоре они все исчезли в темноте с клекотом стаи диких уток.
– Кря, кря, кря, – передразнивал их Батис с презрением, – кря, кря, кря! Всегда одно и то же. – Он обращался
После победы той ночью наметился какой–то переломный момент в нападениях чудищ. На следующую ночь мы смогли разглядеть только двух где–то вдалеке. День спустя услышали лишь топот невидимых ног. В третью ночь ни одно чудовище не показалось. Это может показаться удивительным, но мы не испытали облегчения и до самой зари не пошли отдыхать. Опыт Батиса говорил о том, что поведение лягушанов не подчиняется никакой логике: они могли напасть в любой момент.
– Это вам не расписание прусской железной дороги, – предупреждал он меня.
Я окончательно обустроился на нижнем этаже маяка. Вечером поднимался по лестнице и занимал боевую позицию на балконе. Так проходили дни и ночи, образуя рутину нашего совместного существования. Кем был этот человек? От бывшего метеоролога в нем угадывались черты, присущие любому человеку, давно потерпевшему кораблекрушение и выжившему. Его необщительность не была приспособлением к окружающей обстановке, она служила способом выражения сущности этого человека, злого и эгоистичного, как дикий кот. Однако, несмотря на некоторые штрихи варварства и безусловные недостатки завсегдатая кабаков, Батис иногда проявлял и черты обедневшего аристократа. Он был груб, но по–своему благороден, в нем проблескивал живой ум – да, да, хотя это слово может показаться по отношению к нему неуместным. Кафф казался особенно прозорливым, когда набивал табаком свою трубку, не переставая глядеть по сторонам с зоркостью дикого зверя. В эти минуты он напоминал мне одного из тех вольтерьянцев, которые силой своего воображения создают баррикады. Этот человек жил своей правдой – правдой, рассчитанной на него одного, ограниченной, но основополагающей. У него была удивительная способность упрощать все вопросы. Можно сказать, он это делал так искусно, что был в состоянии уяснить их основу. Когда перед ним, например, вставали проблемы технического порядка, его голова работала спокойно и последовательно. Здесь ему не было равных, и благодаря этому качеству Батис сумел выжить. Однако в другие минуты он позволял себе пасть настолько низко, что уподоблялся казаку–дезертиру. Этот философ мышц имел весьма приблизительные представления о гигиене. Когда Кафф ел, то напоминал какое–то жвачное животное. Он тяжело дышал, выдавая свое присутствие на расстоянии нескольких метров. Порой Батис воображал себя провидцем, живущим созданной им легендой. Каждым своим жестом, каждой уничтожающей репликой Кафф заявлял о том, что не он был создан для этого мира, – а мир – для него. Я видел перед собой подобие помешанного императора, слышащего топот копыт невидимых коней и рубящего тысячи голов.
Однако никаких опасений или страха у меня не было. Довольно скоро выяснилось, что я мог рассчитывать на его верность. Было ли это следствием врожденного благородства или той атмосферы первозданности, которую создавал остров, но мне казалось, что он неспособен на предательство. Батис жил будущим – невзирая на то, что слово «будущее» означало лишь завтрашний день, – и никогда не думал о прошлом. Когда я появился на маяке, он принял это как данность. Мое присутствие перечеркнуло историю наших прежних отношений, низостей, упреков и шантажа.
Я жил в условиях чрезвычайного положения и потому был готов терпеть любые неудобства во имя выживания. Меня не волновали серьезные различия в наших характерах: я принимал его таким, каков он был. Но, как это часто происходит в браке, именно мелкие штрихи вызывают страшные драмы. Например, он был практически лишен чувства юмора. Батис смеялся только в одиночку и не разделял со мной минуты смеха. Когда я шутил или рассказывал ему простенькие анекдоты, Кафф смотрел на меня потерянным взглядом, словно сам отдавал себе отчет в каком–то своем внутреннем изъяне, который не позволял ему понять шутку.
Однажды утром, когда падали редкие капли дождя и одновременно светило яркое солнце, я читал книгу Фрезера, которая, по словам Батиса, являлась собственностью маяка. Это, вероятно, означало, что ее забыл кто–то из строителей. Я читал невнимательно, глаза мои слипались, когда Батис прошел мимо меня. Он смеялся, нагнув голову, тщетно стараясь сдержаться. Я не мог понять, хотел ли он рассказать мне что–то или просто проходил мимо. Кафф смеялся и смеялся, повторяя конец какой–то истории или анекдота:
– …Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем.
Пещерный смех возобновлялся сам собой.
– Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем, – повторял Батис, поднимаясь по лестнице. Он смеялся и снова произносил концовку этого неизвестного мне рассказа.
Позже я услышал его смех еще один раз, но тут надо рассказать предысторию этого события. Однажды после бурного ночного штурма я устроился на своем матрасе. Рассветало. Я уже совсем было уснул, когда странный шум заставил меня подняться с постели. Сначала послышались стоны животины. Он бил ее? Нет. Шумные вздохи Батиса вскоре заглушили звуки, которые она издавала. Я не мог поверить своим ушам и даже подумал, что страдаю звуковой галлюцинацией. Но нет, это происходило наяву. Это действительно были стоны, но стоны сладострастия. Там, наверху, кровать ритмично сотрясалась – и вместе с ней пол верхнего этажа. С досок на меня сыпались мелкие опилки, словно внутри маяка шел снег. Округлые стены маяка усиливали звуки, они отдавались эхом, и мое воображение, отказывающееся поверить в возможность происходящего, рисовало мне картину их совокупления. Оно продлилось час или два, пока крещендо вскриков и движений не разрешилось полной тишиной.
Как он мог трахаться с одним из тех самых чудищ, которые осаждали нас каждую ночь? Какой путь прошло его сознание, чтобы обойти все препятствия природы и цивилизации? Это было хуже каннибализма, который иногда можно понять в отчаянной ситуации. Но сексуальная невоздержанность Батиса была достойна клинического обследования.
Естественно, хорошее воспитание и тактичность не позволяли мне обсуждать с ним его склонность к зоофилии. Однако для него было совершенно очевидным, что я все знал, и если он не затрагивал эту тему, то исключительно от лени, отнюдь не от стыдливости. Но однажды Батис сам в разговоре затронул этот вопрос. Мое замечание было продиктовано исключительно клиническим интересом:
– А диспареунией она не страдает?
– Что это еще за диспареуния?
– Диспареуния – это боль при половом сношении.
В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлебки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнет ли он себе нижнюю челюсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живота. Он шлепал себя по бедрам и чуть не падал с табуретки. Слезы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохотал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружье, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.
Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь зашла о животине и я спросил, почему он наряжает ее в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот грязный, потерявший форму и. обтрепанный свитер, его ответ был лаконичным и четким:
– Ради благопристойности.
Вот таков он был, этот человек.
7
11 января.
Один японский философ писал, что лишь немногим людям дана способность ценить военное искусство. Батис Кафф был именно таким человеком. По ночам он воюет, а днем предается любви. Трудно сказать, какое из этих двух занятий возбуждает его сильнее. В ящиках моего багажа он обнаружил пару волчьих капканов. Страшные железные острия, как челюсти акулы. Батис очень обрадовался и поставил капканы на расстоянии точного выстрела. Парочка чудищ попалась в ловушки, и он убил их меткими выстрелами – если следовать его собственному совету беречь боеприпасы, эти патроны тратить не стоило. Утром он пошел к капканам, движимый невысказанным желанием заполучить какой–нибудь трофей. Однако чудища, бешено пожиравшие любой кусок мяса, утащили с собой трупы и заодно прихватили капканы. Это его очень раздосадовало.