Холодная зона
Шрифт:
Но летом Лийя об астрономии совершенно забыла. В июне поехали на трудовую практику в Челябинскую область, в город Верхний Уфалей.
Почти вся Челябинская область — либо радиоактивная зона, либо призонье, вот и Уфалей был отдален от накрытой куполом зараженной местности всего на несколько километров. Город тоже был почти уничтожен, городские кварталы — пыль и пепел. Люди жили в основном в новопостроенных избенках или на окраине в развалинах. Земли, где можно что-то выращивать, осталось совсем мало: либо корка от
В Генплане Развития эта местность — слишком малонаселенная — числилась где-то в десятой очереди. Но вокруг уже было достаточно современных городов, и местные коммуны бросили клич помощи — добровольцы ехали в Челябинскую область. Сейчас в Уфалее строилась пищефабрика — и она должна была по крайней мере решить проблему голода.
Лийя работала, как все, месяц, но осталась добровольно еще на две недели. Ей хотелось дождаться пуска первой конвейерной оранжереи. Фабрику поставили элементарную, как в школе, без сложного оборудования, но и она уже могла обеспечивать бесплатной едой весь Верхний Уфалей. Добровольцы здесь работали с начала весны.
Трудились с раннего утра до поздней ночи. Ли научилась управлять роботом-укладчиком, а сначала работали вручную, собирали конвейер и теплицы. Местные, кто мог — тоже приходили поработать. Говорили — сейчас тяжело, начало лета. В июле пойдут грибы, ягоды. Жить можно будет. Рассказывали, некоторые проникают в запретку — там тоннели есть, можно пройти под полем. Там ягоды — во! И охота. А радиация — да что эта радиация, подумаешь! Всю жизнь с ней живем.
Двоих по соседству за месяц увезли в больницу в Челябинск, а один ребенок умер. Но говорили, не от болезни, а от голода просто умер — обычное дело, начало июня. Ли никак не могла понять — что же мать? Почему было не подойти к добровольцам, не объяснить, так мол, и так, совсем плохо? Неужели не накормили бы ребенка? Матери, наверное, было плевать.
Спали на полу в развалине здания с временной крышей, в спальниках. Ли ходила по халупам, по избушкам «частного сектора», по времянкам — разносила пакеты с едой, лекарства. Руки опускались. Вот построят они пищефабрику… Ладно, людей накормят. Врачи тут в Уфалее. Может быть, построят здесь и современный терапевтический центр.
Но что делать с этими развалинами и времянками? Им числа нет, ведь старый город был уничтожен в войну. Все эти худые крыши, убогие деревянные настилы, стены без штукатурки. Не могут, не должны так расти дети. Школ-коммун на всех не хватает.
Да что там, Ли уже понимала, что такие школы — островки в мире всеобщего бедствия.
Что делать с этими больными, со стариками, у которых даже зубных протезов нет — проваленный шамкающий рот; с множеством детей, родившихся после войны с уродствами, с тяжелыми заболеваниями?
Что делать со всем этим убожеством? И даже предприятия в Уфалее не очень-то откроешь, потому что люди не стремятся работать — зачем работать бесплатно, если нормальную еду все равно можно купить только за деньги? На складе, где могли брать продукты и вещи работники трудовых коммун, всего было очень мало.
— Пищевая фабрика — ключ ко всему, — говорила член Ведущего Коллектива местной партячейки, Бахыт Конева, — откроем фабрику, наполнится склад продуктами, сразу люди потянутся работать, запустим новые цеха, откроем снова одежную фабрику, обувную. Встроимся в общую экономику СТК. А пока у нас тут дикий капитализм, видите же.
В городке и коммунистов-то было всего пять человек.
— В Кузине так же все начиналось, — утешающе говорила Таша, член ВК школы-коммуны, — постепенно все наладится.
Ли казалось — не наладится никогда.
Но она осталась и поработала еще, и дождалась момента, когда младшая из добровольцев, десятилетняя Юлька перерезала ленточку у входа на фабрику. И туда хлынули рабочие в новеньких белых комбинезонах, уже прошедшие курс обучения.
В день отъезда Ли попробовала первый хлеб, произведенный от начала и до конца на фабрике, ломоть черного ароматного хлеба с помидором, все это выросло за неделю и тут же было обработано и приготовлено, и вкус оказался умопомрачительный.
Работы еще хватало, но приехала новая группа добровольцев, а Ли не могла оставаться —договорились поехать с братом на свидание к родителям, в иркутский ЗИН.
Для этого свидания родителей вызвали по какой-то специальной связи, они подошли к границе ЗИна и встретились с Ли и Димкой в небольшом гостевом домике. Охрана из КБР была тут же, но никак не мешала.
Ли старалась вызвать в себе хоть какие-то чувства к родителям. Но она не тосковала по ним. Она не скучала по ним и раньше, когда была совсем малявкой, и вовсе не хотела встретиться с ними. Но так положено — и она встречалась. Это ее долг. Она должна общаться с родителями, ведь вероятно, они ее любят. Другой семьи у нее нет.
Ли показалось, что мать постарела. Но потом она решила, что это — следствие суровой жизни в ЗИНе. Там у матери не было возможности носить шикарные костюмы пошива собственного ателье, ухаживать за собой. Одежда родителей была латаной-перелатаной, а передавать в ЗИН ничего не разрешалось.
Индивидуалисты должны сами себя обеспечивать, без помощи общества. Им никто в этом не мешает — но и не помогает.
Наверное, надо было испытывать к родителям жалость. Но и жалости не было.
Не было уже и стыда — Ли научилась жить с мыслью, что ее родители совершили преступление.
С отцом они, как обычно, почти не говорили. Отец вообще с тех пор, как она ушла в коммуну, перестал с ней разговаривать — не принципиально, а так, будто не знал, о чем с ней говорить. А о чем они говорили раньше? Ли вспоминались только его оглушительные вопли, когда он «защищал мать», то есть поддерживал ее в очередном скандале. О шлепках и оплеухах она старалась не думать.
Это все мелочи. Пустяки. Бывает насилие куда хуже. Вот только почему ничего нельзя вспомнить кроме этого? Ни нежных объятий, ни ласковых слов. Ни совместных игр и радости. То ли не было ничего, то ли было это так, что и вспомнить-то нечего.