Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
Шрифт:
Мама позволила мне поехать, когда узнала, что Масато поедет тоже. С самого первого вечера, когда он заехал за мной, он произвел на нее прекрасное впечатление. К тому же моя замкнутость еще со времен анорексии беспокоила ее, и она хотела, чтобы я слегка развеялась. Масато казался ей идеальным спутником, и она связывала с ним надежды на мое выздоровление.
Было бы притворством сказать, что я не надеялась на некоторый прогресс в отношениях с Масато во время этой поездки, хотя очень хорошо представляла себе ее бойскаутский характер. Но, в конце концов, возможно, сама окружающая дикая природа сможет нас увлечь…
Прошло три дня, посвященных походам в горы, купанию, попыткам рыбачить, играм в ориентировании на местности — все это в совершенно ребяческой атмосфере, мало располагающей к чувственным проявлениям.
В последний вечер мы собрались вокруг походного костра на пляже и опустошили несколько бутылок водки «Абсолют». Среди общего опьянения Масато обнял меня за плечи и привлек к себе. Наши губы слегка соприкоснулись, но это было все: общий разговор отвлек нас и продолжался до тех пор, пока все, сморенные усталостью и опьянением, не заснули к пяти часам утра.
Наше пребывание на Изу закончилось, а Масато ни разу не попытался остаться со мной наедине среди скал или в лесу. Интересно, он и в самом деле так мало интересовался сексом или слишком уважал традиционную мораль?
Я была слегка разочарована, но в то же время испытывала некоторое облегчение, потому что, хотя Масато мне и нравился, я не слишком стремилась предаваться с ним страстной любви. Он был безупречен, как солнечный гений; никакая тень в нем не омрачала моих чувств. А поскольку секс все еще был под запретом, требовалась некоторая доля порочности, чтобы им заниматься.
Это не вполне удовлетворительное состояние парадоксальным образом повлекло за собой некий положительный эффект: месячные у меня наконец-то возобновились.
Это было прекрасное время, если не считать того, что в моей идиллии чего-то недоставало, и я стала понемногу пресыщаться мимолетными удовольствиями своего первого года в университете.
Весной следующего года я перешла на второй курс. Теперь занятия проходили в другом кампусе, таком же огромном, но уже в центре Токио.
Несколько дней спустя я заметила необычную вещь: в отличие от прежнего кампуса, где все носили джинсы, футболки и кроссовки, я встречала множество студентов в костюмах и галстуках, похожих на банковских служащих.
Старшекурсники начинали подыскивать себе работу: для того чтобы попасть в приличную фирму, недостаточно было появиться на ярмарке вакансий, устраиваемой осенью; нужно было начинать шевелиться уже с апреля, проходя многочисленные собеседования в управлениях по персоналу.
О эта эфемерность счастливой молодости! Наши беззаботные дни были лишь короткой передышкой перед погружением во взрослую жизнь, гораздо менее веселую и гораздо более долгую. То, что ждало нас через четыре года, было не чем иным, как интеграцией в деспотичную общественную систему.
Больше никаких либеральных споров, никакого насмешливого скептицизма. Будущие дипломированные специалисты готовились стать преданными адептами экономического могущества.
Меня удручило и еще одно открытие: будущие выпускницы не торопились найти себе работу в дальнейшем, как их однокурсники. Японские фирмы не слишком стремились видеть у себя молодых женщин со степенью лиценциата или магистра; они предпочитали выпускниц лицея, которым было максимум по восемнадцать лет и в чьи обязанности входило делать ксерокопии документов и подавать чай. Такая политика объяснялась не тем, что дипломированные специалистки были слишком квалифицированными для этих несложных задач, а тем, что они уже достигли необходимого возраста для замужества и работали не больше двух-трех лет. В семидесятые годы замужних женщин не особенно поощряли сохранять деловую активность: большую часть ответственных постов занимали мужчины, словно речь шла о неком изначальном неписаном законе.
Но зачем тогда девушки стремились получать высшее образование? Только ради того, чтобы упомянуть об этом на свадебной церемонии?
Легкие и доступные удовольствия заставили меня забыть о моем бунте против общества. Настало время пробуждаться.
Глава 18
Весь май я прожила у Тристана. Именно у него, а не с ним: он часто уезжал из Парижа, чтобы сопровождать Анджело в турне по провинциям. Отныне Тристан играл еще и роль продюсера танцевальной труппы. Его пребывание в Париже между гастролями продолжалось обычно не больше одного-двух дней, и он предоставил мне свою студию на том условии, что я буду вносить половину платы за нее — эта сумма была значительно меньше той, что я отдавала за прежнюю квартиру.
Мне нравился этот квартал. На рынке, расположенном на рю Муффетар, я знала, где купить ранние овощи по приемлемой цене и лучший сыр канталь. Подниматься на холм Сен-Женевьев и преодолевать шесть этажей по лестнице стало для меня хорошим упражнением для поддержания формы. К тому же я по-прежнему любила площадь Контрэскарп.
После танцевального представления труппы Анджело в Монтрей и вплоть до отъезда из Парижа Тристан часто приглашал меня куда-нибудь развлечься и знакомил со своими друзьями. В большинстве своем это были студенты или творческая богема, но встречались среди них и меценаты — как, например, один психоаналитик, устраивавший импровизированные ужины в своих роскошных апартаментах недалеко от Дома инвалидов. На этих вечеринках я чувствовала себя прекрасно; моя застенчивость таяла день ото дня.
Наступило лето. Дни стали длиннее, на террасах кафе вновь царило оживление. Жара окутала город и меня вместе с ним.
В июле Тристан, собиравшийся ехать в Авиньон, предложил мне место в своем фургончике «R5». Труппа Анджело собиралась участвовать во внеконкурсной программе фестиваля. В качестве резиденции для танцоров он предложил дом одного своего друга, у которого была большая ферма к северу от Авиньона. Кловис был виноделом и ежегодно собирал у себя компанию, чтобы отпраздновать очередной урожай винограда.
К тому же танцоры могли репетировать во дворе. Ферма находилась в пяти километрах от ближайшего городка, и Кловис жил в примыкающем к ней доме один — с тех пор как расстался со своей последней подружкой.
В вечер нашего приезда Кловис собрал нас всех в большой старинной кухне, чтобы угостить вином собственного изготовления. Впервые встретившись взглядом со мной, он не улыбнулся. Он был молчалив, крепко сложен — видно было, что его тело закалено сельскими работами. От него так и веяло силой. Я была уверена, что он презирает меня — урбанизированную азиатку.