Холодный поцелуй смерти
Шрифт:
Я осмотрелась. Передо мной, докуда хватало глаз, расстилалась золотая полоса пляжа. По одну сторону от нее высились белые утесы, а у их подножия, в тени, стояла палатка в камуфляжной раскраске песочного цвета — берлога Тавиша или, по крайней мере, ее нынешнее маскировочное обличье. По другую сторону от пляжа поблескивало темно-зеркальное море — воды его были спокойны, молчаливы и, наверно, так же глубоки, как та пропасть.
Тавиш был в воде — в человеческом обличье, но все же в воде.
Проклятье. Не слишком хорошее начало.
Он сидел у кромки песка, по пояс в море, спиной ко мне. Я видела его длинные ноги, погруженные в мелководье. Опершись
Когда я подошла к Тавишу так близко, что стало видно, как по обе стороны его шеи трепещут черными кружевными веерами нежные жабры, но так далеко — и от него, и от воды, — что можно было чувствовать себя, так сказать, в недосягаемости, я остановилась.
— Здравствуй, Тавиш.
— Сколько воды утекло с тех пор, как мы виделись, куколка!
Он обернулся и посмотрел на меня через плечо, лицо расплылось в приветливой улыбке, остроконечные зубы блеснули белым на фоне темной кожи — не черной, но того густейшего зеленого цвета, который и увидишь-то, пожалуй, только там, где солнечные лучи едва-едва достигают морских пучин.
— Однако же ты не спешила, куколка, я жду тебя вот уже два дня.
Я улыбнулась в ответ, не в силах сдержаться, — вся магия во мне всколыхнулась ему навстречу, а нервная дрожь сразу стихла. Я села по-турецки, где стояла, и запустила пальцы в мягкий песок. Да, Тавишу от роду много сотен лет — сколько именно, он помалкивает, — но, как и большинство представителей волшебного народа, выглядит он не старше тридцати. К тому же он меньше всех моих знакомых похож на человека, и все равно легко за него сходит без всякого Очарования. Узкое скуластое лицо с римским носом и заостренным подбородком не такое тонкое, как у меня, и более мужественное, но все равно у нас столько общих черт, что в кельпи легко различить родича сидов. Я часто задумывалась о том, что он, вероятно, гораздо старше, чем все думают, и родился, возможно, еще в золотом веке, когда сиды могли скрещиваться с любым живым существом, которое привлекало их благосклонное внимание. Но вот глаза у Тавиша не наши, не кошачьи, с вертикальным зрачком: у него зрачков вообще нет, а глаза — сверкающе-серебряные, обведенные узкой белой полоской, как у коня, его второго обличья. Он не столько красив, сколько притягателен, соблазнителен…
Я отвела взгляд, обнаружив, что пялюсь на него, словно привороженный человек из тех, кто последует за кельпи куда угодно, например в омут, и с некоторым усилием принялась любоваться остальными декорациями.
— Тут все по-другому, — заметила я, чтобы завязать разговор. — Раньше было не так похоже на тропики.
— А, да, я кое-что подправил, — ответил Тавиш со своим мягким теплым акцентом. — В это время года в горах родной Шотландии чуток ветрено и вереск окрашивает склоны в прекрасные цвета самой природы.
Я махнула рукой назад, в сторону пропасти:
— А там что случилось?
— Фр-р, — по-лошадиному фыркнул он, — это в планы не входило, но тебе повезло: пропасть все липла к тому концу спуска, все норовила разукраситься мостиками из дощечек да веревочек. У меня прорва времени ушла на то, чтобы уговорить магию перетащить ее поближе сюда.
Ну да, теперь-то она вся в Промежутке. А Промежуток очень податлив — в отличие от мира людей и Зачарованных Земель, — так податлив, что кто угодно с минимальными колдовскими талантами может навязать ему свою волю. Но иногда магия предлагает собственные причудливые интерпретации того, чего от нее хотят. Тавиш создал этот клочок земли пару столетий назад, но, хотя все это время он лепил его по собственному вкусу, все равно ощущение было такое, словно магия может в любой момент оставить его ни с чем — или с лоскутком земли не толще лезвия бритвы.
— Надо полагать, чего-то добивается, — мрачно пробормотала я.
— Как мы все, куколка, как мы все! — Он рассмеялся — редко когда удается услышать такое мелодичное ржание. — Ах, если бы еще всегда удавалось получить то, чего добиваешься…
Во мне проклюнулась досада. Я набрала горсть песка, подняла руку, чтобы песок высыпался между пальцев. Наверно, Тавиш был вовсе не так рад меня видеть, как показывала его улыбка.
— Должна ли я сделать вывод, что ты не собираешься мне помогать?
— Ах нет, куколка, вовсе нет — просто не рассчитывай, что у меня найдутся ответы на все твои вопросы. — Он перевернулся на живот, лицом ко мне, и оперся на локти. Вода омывала его широкие плечи и стекала по желобку на мускулистой спине, сверкая на темной коже аквамарином и бирюзой. — Однако же спрашивай.
Я переморгала яркие пятна, плавающие в глазах от бликов на воде, и медленно проговорила:
— Ты видел ту запись с камеры видеонаблюдения, которую показывают в новостях? Может ли быть, что ее подправили или что там есть какие-то улики, которые полиция не заметила или не показывает?
— На записи нет ничего, кроме тебя и как ты входишь в пекарню. — Жабры его раздулись. — И потом взрыв.
— Да уж, честно говоря, я надеялась услышать совсем другое. — Я поджала губы.
— Странно мне, что ты туда пошла, куколка.
Тавиш провел по песку волнистую линию, и поднялся ветер — море за его спиной подернулось рябью.
— Ничего удивительного, Тавиш. — Я нахмурилась, не понимая, почему он спрашивает. — Последние две недели я заходила туда почти каждое утро.
— Зачем? — не унимался он, выкапывая в песке у себя под носом глубокую ямку.
Я подтянула колени к груди и обхватила их — тон Тавиша мне не нравился.
— У пекаря были неприятности с одной ведьмой: ну, молоко скисало, тесто не поднималось…
— Тогда, пожалуй, не с ведьмой, а с домовыми, но… — В ямку сочилась вода. — Ты ведь смекаешь, к чему я клоню? — Тавиш испытующе взглянул мне в лицо.
— Меня кто-то подставил, — заявила я, надеясь, что он не станет задавать мне еще каких-нибудь вопросов: например, не я ли убила Томаса. — Да, я это сама сообразила, представь себе. Беда в том, что этот Томас — погибший пекарь — говорил мне, что у него куролесит ведьма, а я сама ее никогда не видела. — Я кисло улыбнулась. — Ты ведь смекаешь, к чему я клоню?