Холодный туман

Лебеденко Петр Васильевич

Горюнов вдруг вспомнил, что и сам Балашов тоже имеет отношение к этой «касте», на мгновение смутился, но тут же сказал:

— Ты, Алексей Федорович, на свой счет мои слова не принимай, знаю, что ты совсем другой человек — вот и товарищ Хлебников об этом пишет… Так о чем это я? Да, о Тайжинске. Уже три месяца, как Тайжинский горотдел НКВД без начальника. Твой предшественник пошел на повышение, и его перевели в другую область. Понял? Завтра дам тебе машину, поедешь принимать отдел. Не возражаешь? Ну и добро…

Горюнов приказал принести в свой кабинет чаю и несколько бутербродов, и когда оба сели за маленький журнальный столик, на который миловидная девушка-секретарша поставила стаканы с чаем и тарелку с бутербродами, Горюнов спросил:

— Скажи, Алексей Федорович, ты сам напросился на работу в наши органы, или…

— Я вас понял, Юлиан Васильевич, — не дал ему докончить Балашов. — Сам я не думал о такой работе, но когда товарищ Хлебников предложил мне ее, я согласился.

— И правильно сделал, — удовлетворенно заметил Горюнов. — Работа не только интересная, но и нужная как никакая другая. Мы ведь все время на переднем крае. Знаешь, как я представляю нашу деятельность? Идет облава на волков, понимаешь? Мы обязаны обложить их так, чтобы ни один не прорвался через красные флажки. Чем больше шкур мы с них сдираем, тем большую ценность представляем в глазах тех, кто поставил нас на эту работу. Да, наверное, и в своих собственных глазах.

— А вдруг я не встречу ни одного волка? — вроде бы шутливо спросил Балашов. — Может ведь так быть, что мне не повезет…

Горюнов засмеялся.

— Боюсь, как бы в таком случае тебя самого не приняли за волка, с которого надо содрать шкуру.

Он продолжал смеяться, но как-то не очень естественно, словно насильно выталкивая из себя отдельные куски смеха: Ха… ха… ха… И в глазах его не было никакой веселости, они сейчас казались сухими и жесткими. Тем не менее Балашов тоже рассмеялся, делая вид, что этот разговор, развеселил, представлял себе, как однажды действительно обложат и его самого, устроив на него облаву, если в нем не увидят настоящего охотника.

Горюнов, между тем, говорил:

— Основная твоя задача — курировать авиацию. Особенно обрати внимание на учебную эскадрилью. Заведи знакомство, по возможности более тесное, с командирским составом. Надо, чтобы тебя приняли за своего человека. Нет сомнения, что тебе, как бывшему летчику, это удастся. Делай вид, будто ты относишься к работе в органах, если не презрительно, то по крайней мере без всякой любви. Так, мол, сложились обстоятельства, другого выхода не было. Не стесняйся в «дружеских беседах» негативно отзываться о некоторых явлениях нашей действительности и наблюдай, наблюдай, как и кто будет реагировать на твои высказывания. И запомни главное: тебе простят ошибку, если ты переусердствуешь и привлечешь к ответственности за антигосударственную деятельность человека, не совсем, так сказать, повинного в этой деятельности, но никто тебе не простит, если ты проглядишь врага. А таких, как тебе известно, довольно много. Мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть, и никакие компромиссы в наше время недопустимы…

Горюнов говорил долго, иногда вставая из-за столика и крупными шагами меряя кабинет от одной стены до другой, изредка останавливался, чтобы каким-нибудь энергичным жестом подкрепить значимость своих слов, потом снова садился на свое место, брал в руки стакан с чаем, отхлебывал глоток-другой и снова продолжая говорить.

Алексей Федорович Балашов, слушая его, не мог избавиться от чувства, будто вот попал он в жернова, которые его рано или поздно перемелят. Но, как ни странно, чувство это совсем Балашова не угнетало, может быть потому, что он уже привык к нему, сроднился с ним, как солдат, который полностью осознает опасность, но все же идет в атаку, так как иначе он поступить не может.

5

И вот он в Тайжинске.

В городском комитете партии, куда он пришел представиться, его приняли, как ему показалось, без особого энтузиазма. Нет, ничего, такого особенного, что говорило бы о нежелании партийных работников сотрудничать с ним, Алексей Федорович не заметил. Внешне были любезны, не скупились показать, что готовы в любое время помочь ему «в его благородной работе», но в разговоре и с первым, и со вторым секретарями Балашов не мог не почувствовать какого-то едва уловимого отчуждения. В чем оно выражалось, объяснить он не мог — тут, видимо; просто срабатывала его интуиция. Интуиция ему говорила и о том, что холодок со стороны партийного руководства проявляется не к его, Балашова личности конкретно, а вообще к тому ведомству, которое он представлял.

У него спросили, нуждается ли он в квартире или уже устроился? Он ответил, что пока живет в гостинице, и в свою очередь спросил, где жил его предшественник и не свободна ли та квартира, в которой тот жил?

Первый секретарь, седоватый человек с приятным лицом и добрыми глазами, ответил:

— Понимаете, Алексей Федорович, в этом вопросе есть неприятные недоразумения. Ваш предшественник, некто Лемидзе, занимал особняк, который принадлежал главному инженеру механического завода. Давно построенный особняк, доставшийся этому главному инженеру по наследству от отца. В тридцать восьмом году Лемидзе обнаружил на заводе группу вредителей во главе, естественно, с главным инженером. Ну и через несколько дней всю группу, как вы сами понимаете, арестовали. О дальнейшей судьбе этих людей я не знаю. Кажется, куда-то выслали. Семью главного инженера из особняка, конечно, выселили — так настоял ваш предшественник, который и вселился в освобожденный особняк… Злые языки, а их, Алексей Федорович, немало, вы это и сами знаете, судачили: Лемидзе, мол, потому и обнаружил на механическом заводе вредителей во главе с главным инженером, что ему по душе пришелся красивый и добротный особняк…

— Что было потом? — спросил Балашов.

Слушая своего собеседника, Алексей Федорович опять и опять улавливал ту самую отчужденность. Теперь, правда, касающуюся его предшественника Лемидзе, притом секретарю горкома не всегда удавалось скрыть своего неодобрения (если не осуждения!) действием этого самого Лемидзе, а когда он говорил о «группе вредителей», то в его интонации явно прозвучала злая ирония. Именно в ту минуту Алексею Федоровичу хотелось сказать: «Поосторожнее бы надо дорогой товарищ, слишком все у тебя откровенно…» Но он, конечно, ничего такого не сказал, а лишь повторил свой вопрос:

— Так что было потом? И что стало с особняком?

Точно сознавая какую-то свою вину, секретарь горкома, потупившись, ответил:

— Понимаете, Алексей Федорович, семья главного инженера — целый детдом: четверо своих ребятишек, мал-мала меньше, да еще двоих они взяли у какого-то родственника, тоже куда-то сосланного. И ютились они то по сараям, то порознь у сердобольных людей. А особняк после того, как Лемидзе уехал, пустовал. Не потому, что жилплощадь в городе лишняя, нет, ее, наоборот, не хватает, а вот кому ни предлагали — не хотят в особняк вселяться, и все солидарность, видите ли, с вынужденной бродяжничать семьей главного инженера, проявляют… Ну, подумали мы, подумали с председателем горисполкома и решили: пускай опять вселяется вся эта братва, которую оттуда убрали. Понадобится — долго ли снова вышвырнуть?! Вот вы приехали, мы этот вопрос и решим. Завтра же дадим команду…