Холодный туман

Лебеденко Петр Васильевич

Петр Никитич позвал:

— Лия! Можно тебя на минутку!

Лии Ивановна вошла в комнату и, демонстративно не посмотрев на Балашова, приблизилась к мужу. Петр Никитич сказал:

— Лия, ты можешь чем-нибудь нас попотчевать?

Лия Ивановна пожала плечами:

— Ты же знаешь, в доме почти ничего нет — я уже третий день не хожу на рынок.

На майора она продолжала не смотреть, будто того тут и не было. Петр Никитич это видел, и в душе посмеивался. Он отлично знал, как его жена «любит» работников НКВД. Особенно с тех пор, как в тридцать восьмом сослали в тартарары ее двоюродного брата, моряка, капитана дальнего плавания.

— Ну, тогда посиди с нами, — попросил Петр Никитич. Понимаешь, Лия, Алексей Федорович, оказывается, бывший летчик. Летал на Севере. Там и в аварию попал, В общем, нашего поля ягода.

— Вот как! — Лия Ивановна села рядом с мужем на подлокотник кресла и теперь с интересом посмотрела на майора Балашова. — Органы НКВД — это уже после авиации?

— Это уже после авиации.

— А почему именно НКВД, простите мое любопытство, — спросила Лия Ивановна.

— Длинная история, — сказал Алексей Федорович. — Могу рассказать, если вам не будет скучно.

Было уже далеко заполночь, а они продолжали сидеть, теперь уже за столом, и Лия Ивановна уже дважды подогревала чайник и приносила подрумяненные сочные шанежки, а перед этим она угостила Алексея Федоровича зажаренной в духовке куропаткой и маринованными грибками, по поводу чего капитан Шульга позволил себе подшутить над женой:

— А говорила, будто в доме ничего нет… Ох, уж эти женщины…

Лия Ивановна засмеялась:

— Помолчал бы уж… Кто говорил, когда я сказала тебе о том, что пришел человек из НКВД: «Черти принесли на нашу голову!»

Смеялся и Алексей Федорович. Пожалуй, с тех пор, как он дал согласие работать в органах, ему ни разу не было так легко и свободно, как вот сейчас, в кругу этих замечательных людей, в которых он нашел полное понимание. Если бы Петр Никитич Шульга и Лия Ивановна встретили его по-другому, если бы в те минуты, когда он только явился к ним, они так открыто и безбоязненно не выразили бы к нему недоброжелательность, граничащую с враждебностью, Алексей Федорович не стал бы, конечно, раскрываться — и ни капитан. Шульга, ни его супруга не дождались бы от него откровенности. Но именно тот факт, что они встретили его с такой неприязнью, позволили ему ничего не утаивать от этих людей. Когда он говорил им, что пошел в органы с единственной целью помогать любому честному человеку избежать незаслуженного наказания, ему и в голову не приходило, что он подвергает себя риску. Где гарантия, что капитан Шульга и его жена не разыгрывают перед ним дешевый спектакль, открыто показывая ему свою неприязнь? Может ли он быть уверен, что завтра же, страхуя себя от всяких неприятностей, они не донесут на него куда следует? Разве мало ходит-бродит по нашей трижды грешной земле таких, кто готов, дрожа за свою шнуру, продать не только чужого человека, но и ближнего своего?!

Будь Алексей Федорович поопытнее, похитрее, не таким простодушным, он, наверное, и подумал бы о том, что играет с огнем, но мало чему научила вся прежняя жизнь этого человека, поэтому он и не помышлял, что излишняя доверчивость однажды может привести его к катастрофе.

Когда Алексей Федорович ушел, Лия Ивановна, пересев от стола в кресло, спросила мужа:

— Какое впечатление произвел на тебя этот человек?

— А на тебя?

— На меня? Я несколько раз ловила себя на мысли: не слишком ли мы поддались его обаянию? Ведь он им обладает, не правда ли?

— Правда. Мне все время казалось, что это давнишний мой друг.

— Вот-вот. Такое же ощущение было и у меня. Но тем не менее мне приходилось заглушать чей-то посторонний вкрадчивый голос: разве не такие, как этот майор, стряпают дела на ни в чем неповинных людей? Они ведь мастера играть в перевоплощение: сегодня — друзья, завтра, не моргнув глазом, упрячут тебя в тюрьму.

— Я верю в честность этого человека. Чую, что он по-настоящему порядочный человек. Чую все. Нутром.

— Я тоже верю, — сказала Лия Ивановна. — Дай-то Бог, чтобы мы не ошибались…

6

К счастью, они не ошиблись. Частенько теперь Алексей Федорович стал наведываться к Петру Никитичу и Лие Ивановне, которые всегда искренне ему были рады, а уж о самом майоре Балашове и говорить нечего: он приходил к ним, как домой, выкладывал все, что было у него на душе и чувствовал, как если и не совсем, то хотя бы частично рассеиваются его тревоги.

А тревог было хоть отбавляй.

Может быть, впервые за свою жизнь Алексей Федорович столкнулся с таким далеко не единичным явлением, как человеческая подлость. Конечно, он и раньше не строил себе иллюзий на счет того, что среди людей существует полная гармония и что куда ни глянь — всюду увидишь благородство, великодушие, стремление оберегать свою честь. Были, были в его жизни встречи и с подлостью, и с трусостью, и с низостью, все это не раз вызывало в нем такое чувство гадливости, что его буквально тошнило. Но он не мог предположить, что общество заражено этими отравленными микробами в таком масштабе.

Лия Ивановна говорила:

— Во всем этом кроется не только вина людей, но — в не меньшей степени — и их беда. Десятки, если не сотни, лагерей, тюрьмы, забитые так называемыми врагами народа, массовые расстрелы — может ли нормальный человек чувствовать себя в безопасности, если все это он знает? Может ли он не думать о том, что меч занесен и над ним, хотя никакой вины он за собой не чувствует?….

— Значит, — возражал Петр Никитич, — этот человек, чтобы отвести от себя занесенный над ним меч, должен направить его на другого человека? Так? Должен лебезить, угодничать, писать доносы — вот, мол, я какой патриот, на все готов, только не трогайте меня. Ты что-то не то говоришь, голубушка моя, человек должен всегда оставаться человеком, а не превращаться в скотину.

— К несчастью — превращаются, — замечал Алексей Федорович. — И примеров тому множество. Неделю назад приходит ко мне интеллигентный на вид человек, при галстучке, до глянца выбритый, в белоснежной рубашке с роскошными запонками, приходит, по-собачьи преданно заглядывает в глаза и докладывает: так, мол, и так, считаю своим патриотическим долгом сообщить, что заведующий плановым отделом нашего предприятия не первый уже день ведет контрреволюционную пропаганду. Выражается она в том, что тот, так называемый плановик, повесил в красном уголке карту и каждое утро накалывает на ней черные флажки, показывал тем самым, как на разных участках фронта наши войска отступают все дальше вглубь страны. Притом вроде как с болью в душе, а на самом деле с радостью комментирует: «Вполне естественно. Немцы превосходят нас во всем. Они господствуют в воздухе, у них больше танков и бронетранспортеров, их солдаты в подавляющем большинстве вооружены автоматами, а не винтовками образца девятнадцатого века. Как же нам не отступать!»