Холодный туман
Шрифт:
— Как это — потеряла себя? Душевнобольной стала?
— Да. Душевнобольной. Страдании ее и описать нельзя… Так вы, товарищ майор, прикажите насчет аттестата.
Майор встал, вышел из-за стола, приблизился к Андрею и положил руку на его плечо.
— Славный ты мужик, Андрей Денисов. Рад, что именно в наш полк пришел. Очень рад. А теперь иди к Череде, представься.
Микола Череда сидел на патронном ящике, курил и прутиком чертил на земле какую-то замысловатую фигуру высшего пилотажа. Увлекшись, он не сразу и заметил подошедшего к нему Денисова, а тот нарочито громко отрапортовал:
— Товарищ капитан, летчик Денисов прибыл в ваше распоряжение!
Не отрываясь от своего занятия и не поднимая головы, Микола буркнул:
— Очень хорошо, что прибыл… Очень хорошо, очень хорошо. Садись-ка рядом, вместе покумекаем над вот этой славной фигуркой. Видишь, что это такое? — И вдруг вскочил со своего ящика и уставился на Андрея. — Как ты сказал? Летчик Денисов? Я у тебя спрашиваю. Это ты летчик Денисов? А имя у тебя есть? Может, и отчество есть? Ну, например, вот так: Денисов Андрей Валерьевич… А?
Андрей улыбнулся:
— Так точно, товарищ капитан. Денисов Андрей Валерьевич.
— Что? Ты это брось, знаешь. Брось, говорю. А то договоришься до того, что скажешь, будто воевал в Испании, где тебя называли Денисио.
— Так точно, товарищ капитан, — Андрей, глядя на командира эскадрильи, заулыбался еще шире. — Воевал в Испании, где меня называли Денисио. Да и потом, когда я оттуда вернулся, многие продолжали называть меня так же. Вот и Федор Ивлев…
Микола Череда не дал ему договорить. Распахнул свои ручища, обнял Андрея так, что у того хрустнули косточки. И долго не отпускал, а потом отодвинул его от себя на полшага и начал внимательно рассматривать, точно изучал. Наконец, сказал:
— Да ты, брат, даже не представляешь, что все это значит. Федя Ивлев был моим самым задушевным другом. А небось слыхал, как умные люди говорит: «Друзья моих друзей — мои друзья». Понял, нет? Конечно, понял. Федор мне все уши про тебя прожужжал. «Да ты, — говорит, — Микола, таких ладей, как Денисио, никогда не видал. А знаешь, — спрашивает, — какой Денисио летчик? Наивысочайшего класса! Он там, в Испании, фашистов нащелкал целую гору…»
— Монблан, — засмеялся Андрей. — Федя вообще был увлекающийся человек. И по доброте душевной, наполовину преувеличил мои достоинства… А знаете что, товарищ капитан? Я и о вас наслышан немало. Читала мне Полинка письма Федора, и в каждом письме — Микола Череда, Микола Череда… Признаюсь вам: когда майор Зиновьев сказал, что определяет меня в вашу эскадрилью, я чуть не заплясал от радости. Даже, знаете, подумал: «И на сей раз судьба моя не отвернулась от меня».
— Значит, веришь в судьбу?
— А как в нее не поверишь, когда она все время рядом с тобой ходит. А вы, товарищ капитан…
— Да брось ты свое — «товарищкапитан», «товарищкапитан». Для Федора Ивлева я был Миколой. А ты ж вместо Федора будешь. Пойдем-ка на летное поле, там сейчас все наши воздухоплаватели собрались. Через час будем вылетать всей эскадрильей.
Андрей спросил:
— Федор писал про командира эскадрильи Булатова. Где он сейчас?
— Срубили его немцы, — сказал Микола. — Большой бой был в тот день. Дрался весь наш полк, а немцев налетело как черного воронья. Славился там у них такой Дитрих. Ничего не скажешь — ас высшей марки. Мы его знали по многим боям. Хитрая, коварная сволочь! Срубит кого-нибудь из наших — и тут же валит своего «мессера» в штопор, будто смертельно подранили его. Ну, находились у нас такие, что клевали на эту приманку, хотя комэск Булатов не раз предупреждал: не клюйте, приманка гнилая. Да-а. Увидит наш летчик падающего «мессера» — и в пике за ним. Добить. А этот самый Дитрих улучит момент, рванет машину из штопора — и очередь по «ишачку», который ничего подобного не ожидает. И тут же выходит из боя.
— Был и в Испании один такой ас, — сказал Андрей. — Одного или двух наших сумел обхитрить, вогнал в землю. А потом и мы его. Так что ж с Булатовым?
— Еще перед вылетом комэск приказал: «такому с этим Дитрихом в бой не вступать. Беру его на себя». А мне сказал: «Ты, Микола, бери на себя его ведомого. Тоже штучка не простая, сам знаешь. И помни: для меня главное — чтобы ты связал его по рукам, как говорится, и по ногам. О Дитрихе забудь…»
Ну, вылетели. Поэскадрильно заняли разные эшелоны, летим, на душе у каждого тревожно, потому что знаем, если уж подняли в воздух сразу весь полк — быть немалой драке..
И точно. Не прошло и пяти минут, как увидали тучу фрицев. Было их раза в два больше, чем нас. И летели они тоже на разных по высоте эшелонах…
Вдруг я слышу и шлемофоне:
— Видишь, Микола? Во второй слева паре?
— Вижу, — отвечаю.
У Дитриха на фюзеляже — красная звезда и рядом с ней черной краской по-русски: «Ха! Ха!» Чихать, мол, я хотел на ваши красные звезды, лупил я вас, дескать, вот так и в дальнейшем, смеясь, лупить буду. Обнаглел, значит, этот мерзавец до предела.
Ну, началась, как говорил Федя, карусель. В глазах рябит, небо все в трассах, в шлемофонах совсем не дамские разговорчики. Ведомый Дитриха — у него на фюзеляже пять коричневых свастик, по количеству сбитых им наших хлопцев — ни на метр, ни на секунду не отстает от своего ведущего. Будто прилепили его к нему, и мои задача заключалась в том, чтобы оторвать эти свастики от Дитриха в тот самый момент, когда комэск пойдет в атаку.
И он пошел. Обычно в таких случаях он говорил: «Прикрой, Микола». И я прикрывал. А сейчас он сказал: «Отсеки ведомого!»
Однако отсечь этого типа было не так-то просто. Он и вправду был будто приклеенный к Дитриху. Получилось так, что я, Булатов, Дитрих и «свастики» вырвались из карусели и дрались теперь как бы в стороне от общего боя. Если бы ты видел, брат, что это был за бой! Дитрих, наверно, почуял, что драться ему предстоит не на жизнь, а на смерть; и какие он только ни выкидывал штучки. То свалит, как всегда это делал, машину в штопор и ожидает, когда Булатов ринется его добивать, то вдруг заложит боевой разворот с набором высоты, чтобы потом ударить по оказавшемуся внизу «ишачку» Булатова, то начнет имитировать падение с крыла на крыло: доконали, мол, меня, добивайте теперь окончательно, сопротивляться я уже не могу. А сам, конечно, поджидает момент, когда сподручнее всего бросить «мессера» вверх или вниз и ударить с близкого расстоянии из пушки по Булатову. Не знал этот ублюдок, на что способен наш командир эскадрильи. Видел, конечно, что противник достался ему достойный, не мог этого не видеть, но все же арийская спесь не давала ему возможности до конца оценить обстановку…
А я в это время наседал на ведомого. На виражах, сам знаешь, «ишачок» дает сто очков вперед любому «мессеру». Я и заманивал немца на вираж при любой возможности, да только он тоже был не лыком шит, на эту удочку не шел. Но и прикрывать Дитриха все время ему становилось трудно, потому что я в любое время мог повиснуть у него на хвосте и врезать ему в задницу пару хороших трасс.
И вдруг я вижу, как Булатов сделал какую-то неудачную фигуру, на мгновение подставил бок «ишачка» под удар немца, тут же сразу немец выпустил короткую трассу, очень короткую, но «ишачок» будто напоролся на тугую волну, задрал нос — и через секунду свалился и штопор…