Хорошая жена
Шрифт:
— Теперь твой черед, Фанни. Возможно, ты заработаешь нам немного денег?
Я позвонила Раулю и сообщила ему, что беру на себя бизнес Баттиста и предлагаю ему дальнейшее сотрудничество.
— Конечно, — отозвался он. — Я с нетерпением жду этого. И, Фанни…
— Да?
— Скоро увидимся.
— Да.
Вооружившись картонными коробками и пылесосом, мы с Маликой отправились в Эмбер-хаус и начали паковать вещи моего отца.
— Он хороший мужчина, — сказала она, освобождая
Как всегда, Малика действовала на меня странно успокаивающим образом.
— Я тоже это знаю, Малика.
Нам потребовалось несколько дней, чтобы вывезти мебель — кроме нескольких предметов, отобранных для Хлои — и Эмбер-хаус превратился в очищенный, оголенный остов, из которого ушла жизнь. Я занялась бумагами отца и разобрала его финансовые документы. Все остальное я сожгла — письма матери, письма Каро, налоговые декларации двадцатилетней давности… все. Я оставила себе его письменный стол, сине-белую вазу для фруктов, фотографию этрусской пары в рамке и часть книг.
Я позвонила маме и спросила, не хочет ли она взять что-нибудь.
— Нет, — сказала она. — Я все оставила позади. — она кашляла. — У нас холодно. Я простудилась.
Меня поразило, что ее болезнь должна была взволновать меня больше, но я не находила нужных слов. Моя мать сделала свой выбор много лет назад.
— Быстрее поправляйся.
Салли запротестовала:
— Так можно и помереть от кашля, не дождавшись никакого сочувствия.
— Арт не уделяет тебе внимания?
— Ну почему же, — возразила Салли. — он ущипнул меня за задницу.
После заключительного набега на Эмбер-хаус я вернулась домой усталая и грязная. Саша настаивал на приготовлении ужина. Я смотрела, как он отварил пасту и открыл банку готового соуса.
— Саша, я хочу сказать, что ты просто замечательный.
Он поставил тарелку с горкой макарон передо мной и сел напротив.
— Выглядит отвратительно.
Я проглотила кусок, потом второй. Действительно отвратительно, и меня пронзила такая тоска по ароматным соусам Бенедетты, по вину и насыщенными солнцем оливкам, что я чуть не закричала. Саша смотрел в свою тарелку.
— Я так хочу, чтобы мама была здесь. — он оттолкнул тарелку и заплакал.
Я ждала, пока буря утихнет.
— Со временем станет легче, обещаю.
— По крайней мере, ты не говоришь: «Все будет в порядке».
– его голос звучал глухо. — Все никогда не будет в порядке. Все было ужасно, ужасно. Вся жизнь мамы, я хочу сказать, она оставила после себя столько противоречивых чувств и неразберихи.
Это было самым критическим из замечаний Саши в адрес матери, и я еще больше любила его за преданность ей.
— Для нее уже не существует противоречий.
— Нет. — он поднял мокрое лицо. — Но мне кажется… она любила меня не так сильно, чтобы остаться.
— О, Саша… — я встала и обняла его. Его волосы были спутаны и — это так не похоже на него — нуждались в шампуне. Я поцеловала его в мокрую щеку. — Мэг любила тебя больше, чем себя.
Саша подумал над этими словами, а потом спросил:
— Жизнь всегда такая?
Я покачала головой.
— Не всегда. У тебя будут моменты великого счастья, обещаю. И удовлетворения. И радости от мелочей.
Он опустил голову.
— Я хотел бы.
— Но ты должен дисциплинировать свой ум, чтобы научиться ценить эти моменты.
— Ты думаешь?
Я сказала убежденно, как могла:
— Мне понадобилось некоторое время, но я научилась.
— Фанни, ты ведь не оставишь Уилла, да? — он запнулся.
Потрясенная, я смотрела на него.
— Что заставило тебя это предположить?
Он пожал плечами.
— Я не думаю, что смогу вынести еще и это. И это убьет Хлою.
— Хлою?
— Она очень много значит для меня.
Саша уехал на север прежде, чем я решилась прикоснуться к вещам Мэг. Перед отъездом он дал мне свое согласие:
— Пожалуйста… пожалуйста, ты сделаешь это? Я доверяю тебе.
В спальне Мэг пахло, как в нежилом помещении, но вещи лежали в беспорядке, словно она вышла отсюда секунду назад. Неудивительно, что здесь ее присутствие ощущалось сильнее, чем в любом другом месте. Я подняла с пола ярко-розовый шарф, один из ее фаворитов. Легкий запах задержался на ткани, я резко села на кровать. Мы так перепутались с Мэг, так переплелись. Она стала частью меня, темной, противоречивой стороной, но и чем-то большим.
Я складывала дорогой шелк и так и этак.
Дверца шкафа была приоткрыта, и платья Мэг выглядывали из него, словно встревоженные зрители. Саша в кожаной куртке улыбался с фотографии около пустой постели. На тумбочке лежала книга, и я подняла ее: пособие по самопомощи с сообщением, что обезвредить страх можно только, почувствовав его. Мэг заложила это место открыткой. Открытка от Хлои из Австралии. «Здесь здорово, — писала она. — Надеюсь, у тебя все хорошо. Целую, скучаю».
Я тосковала по своей дочери. По ее беспорядку, по ее внезапной грубости временами, проблесками интересной внутренней жизни. По ее «ой, мама, ты такая грустная». Я так не хотела верить, что она далеко сейчас и не может участвовать в жизни семьи.
Саша овладел собой в беспорядке и путанице собственных чувств, и я должна была сделать то же самое. Когда дело доходило до Мэг, я реагировала так же болезненно и тревожно, как он. И всегда буду. Тем не менее, я должна была сделать все возможное, чтобы не вспоминать ее в негативном ключе. Я должна была признать, что Мэг по-своему тяжело боролась, чтобы не дать тоске сокрушить ее.
Ее комната изменилась — чистота, воздух, пустота. Я отдернула портьеру и громко сказала:
— Я буду скучать по тебе, Мэг. Ты мне веришь?