Хорошие девочки плачут молча
Шрифт:
На сцену и свои беспокойно-мятущиеся руки.
Лишь перед самым антрактом Марго сказала что-то отцу и вышла. Я тоже отошёл вглубь ложи. Смотрел на сцену, как Змей из пещеры смотрит на белый свет. Придёт-не придёт?
Наверное, нет. Она ни разу не подняла глаз, или я того не заметил.
До сегодняшнего вечера я верил, что смогу не взволноваться, если Марго проигнорирует меня. А теперь чувствовал, что хочу её видеть. Хотя бы на пару минут.
И всё же в дверь постучали. Коротко, три раза. Это мог быть кто угодно. Служитель театра, кто-то из администрации с просьбой
Это мог быть кто угодно иной, а не Марго. Стук повторился, и, не мешкая больше ни секунды, я отправился открывать.
Марго
— Это я, — зачем-то вырвалось, когда он открыл дверь. Выпалила и замолчала, потому что слова застряли в горле.
— Заходи, я рад, что ты пришла.
Чёрт, я же столько всего приготовилась сказать, а теперь стояла и смотрела в его стальные глаза. Онемевшая, ошалевшая от радости внезапной встречи. Оттого что звёзды сошлись в этот вечер для нас.
Ведь её не должно было быть. И вот свидание состоялось. Я только молила бога, чтобы Миша не передумал, чтобы всегдашняя его рассудительность и осторожность не победила желание увидеться, а что будет после, не загадывала. Казалось, всё скажется, сбудется, смолчится само собой.
Мысли смешались, превратились в оборванную паутину, нити которой развеваются по ветру. Сейчас оборвутся и они, тогда настанет конец. Михаил подумает, что я не рада встречи и пришла только из чувства долга.
Он отвернулся и запер дверь на ключ. Два оборота. Значит, нам никто не помешает. Хотя, что я такое о себе думаю? Я же в театре! Мне скоро надо будет уходить. Длительное отсутствие встревожит отца, он заподозрит неладное, и Михаилу не поздоровится. Меньше всего я хотела подставить под удар его. Того, чьи объятия подарили мне ни с чем не сравнимое чувство полёта.
— У меня мало времени. Скоро будет антракт, — выдохнула я наконец, обретя дар речи, но когда он повернулся ко мне, подошёл близко и положил руки на мои плечи, в груди что-то оборвалось, зазвенели натянутые струны души, и я уже больше не хотела разговаривать.
Пусть смотрит на меня так, любит меня. Хотя бы ещё один вечер! Пусть недолго, воспоминания останутся на моей коже, их не сотрёт никто из тех, кто будет после.
— Марго, я хотел сказать тебе лично. Я уезжаю в Чехию. Буду работать в посольстве. Это года два, может быть, три.
— Зачем? — прошептала я, почти не раздумывая, уместно ли спрашивать.
— Твой отец так хочет. И, не скрою, это откроет мне путь наверх, — спокойно ответил он, а я кивнула.
— Хорошо, что ты сказал мне это сам, глядя в лицо. Желаю тебе успеха!
Я проговорила сухие безжизненные острые слова, колючками впивающиеся в кожу, смотря в сторону, и попыталась вырваться из его рук, всё ещё крепко держащих меня за плечи. Я бы могла стоять так вечно. Но уже незачем. Не хотелось, чтобы он видел мои слёзы, никто из мужчин, кроме отца, не был свидетелем того, как я плачу.
Я не показывала боль, уязвимость, чтобы не получить насмешку. Леди не должна быть эмоциональной. Этому меня учила мама, этого хотел отец, это разрывало мне сердце, но их уроки я помнила и успешно применяла на практике.
Гордость, чтоб мне подавиться ей, исключала любой намёк на жалость со стороны другого. Потому что для того, кто жаждет любви, жалость унизительна. Она ничтожна, но тяжёлой ношей придавливает к земле, исключая возможность идти с высоко поднятой головой.
— Пиши мне иногда. Я буду рада, — произнесла я с улыбкой, вовсю стараясь сохранить лицо.
А потом вырвалась из его рук и пошла, чувствуя себя канатоходцем, балансирующем из последних сил. Сейчас дверь захлопнется за спиной, и можно будет пойти в туалет, сесть на крышку унитаза и дать волю чувствам. Пока ненадолго, чтобы выплеснуть слёзы, просящиеся наружу, иначе они выжгут изнутри, как кислота.
Уже дома я позволю себе рыдания. В тиши спальни, под одеялом, сжав зубами его край, чтобы никто не услышал, не догадался.
— Марго, — сказал он мне вслед с такой мягкостью, что я остановилась. И не подозревала даже, что моё милое детское домашнее прозвище, превратившееся со временем в имя, может звучать так нежно. Как мелодия флейты.
Я замерла и не оборачивалась. Пусть скажет ещё. А потом повторит, позовёт меня по имени.
— Не уходи вот так. Я не могу тебя отпустить.
Его руки снова легли на мои плечи, и внутри всё задрожало, как от сильного жара. Хотелось бы гордо удалиться, да, видно, не получится! Не выйдет вырваться, не обнажив тайны, над которой я хотела плакать ночами в одиночестве.
— Почему, Миш? Ты мне ничего не должен. Совсем ничего.
— Разве? Допустим. А ты мне?
Я обернулась, настолько был неожиданен его вопрос. Что он имеет в виду? Но домыслить не успела.
Он обнял меня и поцеловал. Сначала аккуратно, еле касаясь, дотронулся до губ, но сразу после, не встретив сопротивления, осмелел и завладел ими без остатка. Мы пили горячее дыхание друг друга, и я молила, чтобы это никогда не закончилось.
— Так что я тебе задолжала? — спросила я, задыхаясь от ласк.
— Себя. И много ночей.
Мы снова кинулись друг к другу, сблизившись больше, чем в тот первый памятный вечер. Наши губы разъединились, только когда объявили антракт.
— Мне надо идти, — шептала я, но оставалась на месте. Ноги не слушались, тело эгоистично желало, чтобы его руки спустились ниже, на талию, а потом соскользнули дальше.
Так хотелось услышать много раз, что он меня не отпустит, что мы будем вместе. Как это возможно, я не представляла и не хотела ломать голову. Сейчас главное было — заручиться согласием Михаила, услышать из его уст, что я ему не безразлична. А там хоть трава не расти!
— Пусти, пожалуйста! Отец начнёт меня искать.
Я высвободилась из объятий, вынырнула в холодную стужу окружающего равнодушного мира и замерла, глядя на него.
Остановит ли меня Михаил? О, я бы дорого отдала, чтобы это услышать. Не ответ на вопрос, а утверждение, что ему меня не хватает, или что там говорят мужчины в этих случаях?