Хорошие собаки до Южного полюса не добираются
Шрифт:
Вот так, сказала бы фру Торкильдсен, и пролетают дни. Хотя, скорее, идут – ходят они довольно уверенно по улице и спотыкаются дома. Идут в том же темпе, что и висящие на кухне часы – те, у которых стрелка не останавливается. Бывает, ее не слышишь и внимания на нее тоже не обращаешь, а потом она словно бросается на тебя и принимается тикать, а за ней и остальные, и вот они тикают и тикают, пока с ума не начнешь сходить.
А вообще в доме стало совсем тихо, и я с этим ничего поделать не могу – ну почти не могу. Мне как сторожевой собаке следовало бы расширить репертуар. Сторожить более усиленно. Поэтому я слегка
Я и прежде лаял, когда звонили в дверь, но теперь решил лаять и на телефон. Строго говоря, лаять тут особо больше не на что – если, конечно, я не хочу превратиться в брехливую шавку, каких всегда презирал, из тех, что встают на задние лапы и облаивают в окно все, что движется.
Фру Торкильдсен мои старания не ценит. Когда я только начал внедрять мои нововведения, она было вновь завела про «злую собаку», но вышло как-то невыразительно, и к тому же ей надо было снять трубку. Когда она подняла трубку, я еще гавкнул, чтобы звонивший, кем бы он ни был, не сомневался: фру Торкильдсен находится под моей защитой.
Фру Торкильдсен, спотыкаясь, добрела до стула, уселась на него и уснула прямо перед окном. Задребезжал телефон, я вскочил на лапы и во всю глотку залаял. Фру Торкильдсен встала, покачнулась и растерянно заозиралась, прямо точь-в-точь новорожденный кутенок. Затем резко опомнилась и, стряхнув оцепенение, двинулась к телефону в прихожей, а я все лаял и лаял. Нет, истеричным мой лай не назовешь, вот уж никак не назовешь, скорее требовательным. Лай-тревога. Пошатываясь, фру Торкильдсен доковыляла до телефона, подняла трубку и, по своему обыкновению, проговорила:
– Двадцать восемь ноль шесть ноль семь… – Пес ее знает, что это все значит.
А потом она добавила:
– Алло? – и умолкла, а я перешел с громкого лая на редкое подбрехиванье.
– Алло? – повторила она, и голос у нее сделался каким-то резким, поэтому мне следовало бы насторожиться.
Посмотри я на нее – и заметил бы летящую прямо в меня газету, но я замешкался, и брошенная фру Торкильдсен газета попала в цель.
Я немедленно прекратил лаять, разочарованный тем, что добрая и сердечная фру Торкильдсен снова прибегла к насилию, даже не предупредив меня. Вынюхать, какие чувства обуяли фру Торкильдсен, обычно такую понятную, у меня не получилось. Для игры удар был чересчур сильным, но настоящего гнева ей не хватило, поэтому боли она мне не причинила. Однако от неожиданности я испугался. И посмотрел на фру Торкильдсен. А она посмотрела на меня. Я уперся в нее взглядом. И гавкнул. И тогда она медленно осела на пол, привалилась к входной двери и зарыдала. По щекам у нее катились слезы, и я наконец отчетливо ощутил запах страха. Не скажу, что я обрадовался, увидев ее несчастье, но облегчение испытал. Потому что плач – это явление, на которое я могу повлиять.
Ну будет, будет, успокаивал я ее, тычась носом в ее мягкую шею и приговаривая, что все будет хорошо, все будет хорошо. Покрасневшими глазами фру Торкильдсен посмотрела на меня.
– Ты правда так думаешь, Шлёпик? Все будет хорошо?
Что она обращается ко мне, я понял лишь через пару секунд, потому что голос у нее совершенно изменился. Она говорила не тем резким голосом, которым называла меня «злой собакой», и не тем будничным, которым комментировала наши с ней повседневные заботы. Именно по такому голосу, как сейчас, я и тосковал с тех самых пор, как умер Майор
Да, ответил я, по-моему, все будет хорошо.
Я сказал это, потому что действительно так думал, но честно признаться, я и сам был не уверен, что такое это «все». Да я и сейчас не уверен.
Когда мы сегодня вечером вернулись домой, утомленные приключениями и клюющие носом, дома нас ждали Щенок фру Торкильдсен, Сучка и их Кутенок. Я, разумеется, из кожи лез, чтобы они чувствовали себя как дома, а как же иначе-то? Я вилял хвостом и ползал по ковру на брюхе, но Щенок с Сучкой не обращали на меня внимания. А Кутенок вообще на всех плевать хотел. Щенок сказал, что они нас заждались, а Сучка с улыбкой спросила:
– Вы про нас забыли, да?
За вопросом последовало долгое молчание, достаточно долгое, чтобы фру Торкильдсен, и без того удивленная, занервничала. Я услышал ее дыхание. Она метнулась было на кухню – кофе варить, но Щенок ее остановил.
– Сегодня из банка звонили, – сказал он.
Фру Торкильдсен на секунду замерла, однако тут же зашагала дальше на кухню. А почему бы, собственно, и нет? Сам же я не знал, куда бежать – то ли тыкаться мордой в фру Торкильдсен и успокаивать ее, то ли слегка повеселить оставшихся в гостиной, а то напряжение там повисло такое, что вот-вот весь дом взорвется. Я даже раздумывал, не принести ли почивший в Бозе мячик.
Мне достаточно было сунуть нос на кухню, как я сразу же понял, что с фру Торкильдсен все путем. Ну или почти путем. Впрочем, оно и так понятно: на кухне фру Торкильдсен как рыба в воде. Там она смешивает печаль и некоторые простые ингредиенты и варит, жарит и выпекает радость. По крайней мере, раньше это у нее отлично выходило. Поэтому я быстро прошлепал обратно в гостиную, твердо намереваясь разогнать тамошнюю тоску, а уж развеселятся они или разозлятся – это дело десятое.
– Скажи ей! Ты должен! – шипела Сучка, когда я вбежал в гостиную. – Сейчас же! – И было в ее манерах нечто такое, отчего я тут же притворился невидимкой.
Щенок стоял, повернувшись к ней спиной, и делал вид, будто рассматривает книги в шкафу возле камина. Мелкий Кутенок сидел на диване, уткнувшись в какой-то приборчик. Даже если бы тигр вбежал, ему и то невдомек было бы.
– Мы же и так знаем, что она ответит, – вроде как слегка устало бросил Щенок, – она скажет, что останется тут, пока ее вперед ногами не вынесут.
– Надо было действовать, пока твой отец был жив. Его она послушалась бы. А сейчас тут просто какой-то хренов мавзолей. Сто девяносто шесть квадратных метров для старухи и ее псины – это же абсурд какой-то!
Она на секунду умолкла, а потом злобно выплюнула сквозь стиснутые зубы:
– Три гаража!
Я растерялся: надо же, три гаража почему-то хуже, чем один, однако магия цифр и тут не поддалась мне. Сучка опять помолчала, но Щенок фру Торкильдсенничего не ответил, поэтому она добавила:
– Этот дом будет наш!
Последние слова, значит.
Они молчали, пока фру Торкильдсен не вкатила в гостиную изящную сервировочную тележку. «Лучше умереть, чем бегать по сто раз! – говорит фру Торкильдсен всякий раз, когда у нее возникает потребность воспользоваться этой тележкой. – Вот он, девиз настоящего официанта!» Она и сейчас это сказала. А фру Торкильдсен в роли официанта – человек счастливый и довольный жизнью.