Хороший отец

Hoah Hawley

THE GOOD FATHER

Он купил пистолет на Лонг-Бич, в ломбарде «У Лаки». 9-миллиметровый «Троян». Это из сообщения полиции. Так как спусковой механизм заржавел, он сменил его, использовав купленный через Интернет набор. Это было в мае. Он еще живет в Сакраменто: косящий мальчик с облупленными губами целые дни корпит в публичной библиотеке над книгами о знаменитых убийцах. До того он жил в Техасе, Монтане и Айове. Нигде

не провел больше четырех месяцев. Иногда спал в машине. Так он путешествовал. Каждая миля пути приближала его к концу.

«Троян» – один из трех пистолетов, купленных им в последние месяцы перед событием. Он держал их в багажнике своей машины – желтой «хонды», которую полиция потом найдет на стоянке у спорткомплекса «Стейплз» в пригороде Лос-Анджелеса. Одометр показывал 210 000 миль. Он много наездил за пятнадцать месяцев после ухода из колледжа. Иногда подрабатывал за наличные: поденная работа в фастфудах или на стройках. В Сеть не выходил. Все в один голос говорили: он был тихий, замкнут в себе, чуточку упертый. Это уже потом, после многозубого следствия, таблоиды задокументировали его путь, тщательно воссоздав каждый шаг. Теперь есть таблицы, готовятся к выпуску книги. Но в первые часы после события никто ничего не знал. Что за молодой человек? Откуда взялся? Говорят, природа не терпит пустоты, но CNN ненавидит ее еще сильнее. Спустя мгновения после первого выстрела журналисты уже рылись в поисках предыстории, прокручивали заново записи, анализировали углы и траектории. Сразу раздобыли имя и снимки. Молодой человек, блестящие глаза, молочно-белая кожа, щурится на солнце. Ничего столь разоблачительного, как Ли Харви Освальд за чисткой винтовки. Но сквозь призму случившегося и эти снимки выглядели пророческими, как детские фотографии Гитлера. Хищный блеск глаз. Хотя можно ли сказать наверняка? В конце концов, это были всего лишь фотографии. Чем ближе их подносишь к глазам, тем они зернистее.

Как в любом событии, заслуживающем называться историческим, некоторые подробности остаются непроницаемой тайной. Даже теперь, по прошествии месяцев, остались пустоты, дни, о которых ничего не известно, – иногда целые недели. Мы знаем, что в августе, за год до того, он работал волонтером в Остине, в Техасе. Организаторам запомнился как толковый, трудолюбивый паренек. Десять месяцев спустя он чинил крыши в Лос-Анджелесе, ходил тощий, с черными от вара ногтями, цеплялся за покатые листы крыш и дышал дымом.

К тому времени он больше года провел в странствиях. Один из дубленых хобо, затерявшихся в великом американском равнодушии. Где-то в пути сменил имя. Стал называть себя Картер Аллен Кэш. Ему нравился звук этого имени, его вкус на языке. Прежде его звали Дэниел Аллен. Ему было двадцать лет. Мальчиком он никогда не склонялся к бездумной мужской агрессии. Не собирал игрушечные пистолетики, не превращал в оружие все, что попадало в руки. Он спасал выпавших из гнезда птенцов. Делился. И все же оказался в маленьком тире, пристреливая автоматический пистолет на одном из двух узких огневых рубежей, забросанных окурками.

Ясными майскими ночами он, наверное, сидел в номерах мотелей, собирался с мыслями. Брал в руки патроны, открывал коробки, хрустел ими. Он был человеком-стрелой, летящей к неизбежному. В новостях показывали политиков, выступающих на провинциальных банкетах и пыльных фермах запада. Шла предвыборная война, избиратели и кандидаты, советники и деньги сливались в великое демократическое цунами. Сезон праймериз заканчивался. Впереди маячили партийные съезды. Сидя на полу в номере мотеля, Картер Аллен Кэш воображал, как проголосует пулей.

В семь лет

он жил ради качелей. Разгибал ноги и задирал пятки к небу, вопя: «Еще, еще!» Ему всегда было мало, он не умел останавливаться, а его непоседливость вызывала у окружающих морскую болезнь или ступор. Ночью он лежал на сбившейся постели, в съехавшей пижаме, наморщив лоб и сжав кулачки, как полностью обессилевший танцор. Кем был тот мальчик и как он стал мужчиной, играющим патронами в номере мотеля? Что заставило его бросить комфортную жизнь и пойти на насилие? Я читал сообщения, смотрел репортажи, но ответ мне не давался. А я больше всего на свете хотел понять.

Я, видите ли, его отец.

Он мой сын.

По четвергам у Алленов готовили пиццу. Последний прием в тот день у меня был назначен на одиннадцать утра, а в три я должен был сидеть в поезде на Вестпорт, просматривать карточки пациентов и отвечать на звонки. Мне нравилось, как отступает город, как кирпичные здания Бронкса скользят назад вдоль путей. Медленно вырастают деревья, победно врывается солнечный свет – словно крики ура при свержении старой тирании. Каньон становится долиной, долина переходит в поле. В поезде я чувствовал простор, слово бежал от судьбы, представлявшейся неизбежной. Странно, ведь я вырос в Нью-Йорке, дитя асфальта и бетона. Но уже давно я стал задыхаться среди прямых углов и вечного воя сирен. Поэтому десять лет назад я перевез семью в Вестпорт штата Коннектикут. Мы поселились в пригороде, обзавелись мечтами и надеждами, свойственными семьям из пригородных домиков.

Я был ревматологом – заведовал отделением ревматологии в Пресвитерианской больнице Колумбийского университета на Манхэттене. Мало кто разбирается в моей специальности – она слишком часто ассоциируется со слезящимися глазами и влажным кашлем от острой пыльцовой аллергии. А на самом деле ревматология – подраздел терапии и педиатрии. Термин происходит от греческих корней «ревма», означающего «текучее, как река или поток», и «логос», означающего «учение». Ревматологи имеют дело с заболеваниями суставов, мягких тканей и сопутствующих осложнений на соединительные ткани. Мы часто оказываемся последним бастионом, к нам попадают пациенты с необъяснимыми симптомами, охватывающими целые системы организма – нервную, дыхательную, кровообращения. Ревматолога зовут, когда не удается поставить диагноз.

Я был диагностом по профессии – врачом-детективом: анализировал симптомы и результаты анализов, отыскивал стойкие последствия заболеваний и забытые травмы. За восемнадцать лет эта работа мне не наскучила, и я часто брал ее с собой в постель, перечитывая истории болезней в минуты между явью и сном, отыскивая смысл в хаосе симптомов.

16 июня было солнечно, не слишком жарко, но угроза нью-йоркского лета висела в воздухе. Уже чувствовалась поднимающаяся от дорожек душная влага. Скоро любой бриз станет похож на горячее дыхание незнакомца. Скоро автомобильный выхлоп можно будет, дотянувшись, размазывать по небу, как масляную краску. Но пока это была лишь угроза: легкая духота, испарина под мышками.

Я в тот день поздно вернулся домой. Дневной прием затянулся дольше обычного, и с поезда я сошел почти в шесть часов. Прошел пешком девять кварталов до дома между рядами ухоженных газонов. Над почтовыми ящиками висели американские флаги. Белый штакетник оград, и гостеприимный, и отстраняющий, мелькал на краю поля зрения, как велосипедные спицы. Чувство движения – мимо щелкает одно, другое… Здесь жили состоятельные люди, и я в их числе: врач-специалист, лектор, преподаватель из Колумбийского.