Hotel Rодина
Шрифт:
Рядом с абсолютно голой девицей, через роскошный бюст которой шла алая шёлковая лента, где золотом было выведено: «Мисс Усть-Уржанск – 2002, 100% —девственница. Дорого», устроилась миссис из Англии, раздававшая гуманитарные консервы, изготовленные в 1941 году по заказу Королевских Военно-Морских сил, а рядом бойкая девчушка торговала эксклюзивными экземплярами презервативов, сообщая покупателям,
Караваева подташнивало. Он облизал пересохшие губы и поискал глазами место для перекура. Пристроился он между бабулькой, торгующей приворотным зельем и стариком, уверявшим, что был лично знаком с Кагановичем. Прикурив у человека похожего на Жириновского, он присел на корточки.
Мимо шли и шли люди. Прошла живописнейшая группа арабов, похожих, как один на Бен Ладена, за ними прополз настоящий БТР с развевающимся флагом СССР. У флага, на крыше бронетранспортёра, танцевали две полуголые девушки. На номерном знаке БТРа значилось «Вован». Люди, ругаясь, неохотно уступали дорогу металлическому зверю.
Следом проследовала колонна бедно одетых людей с иконами и хоругвями, за этой колонной ещё одна с портретами последнего царя и его семьи с транспарантом «Нас спасёт самодержавие».
Караваев закрыл глаза и несколько минут сидел, отключившись, а когда открыл глаза, то увидел, что рядом с ним присел дружелюбно улыбаясь, босоногий, худющий человек маленького росточка с загорелым лицом в глубоких морщинах. Клетчатый потрёпанный костюм, явно ему большеватый, висел на нём, как на вешалке; из коротких рукавов пиджака торчали худые костлявые руки, под пиджаком была майка «благородного» серого цвета, давно не знавшая постирушки. «Ещё один фрукт, мужичок с ноготок. Алкоголик очередной. Сейчас заведёт какую-нибудь балладу, как здесь полагается, – недружелюбно глянул на него Караваев.
Продолжая улыбаться, подрагивающим старческим тенорком мужичок выдал беззубым ртом:
– Милостивый государь, я был вам безмерно благодарен, если вы, войдя в моё нынешнее бедственное положение, соизволили бы угостить меня сигареткой.
Караваев невольно рассмеялся. Он прикурил от сигареты сидящего рядом старика и протянул пачку сигарет мужчине.
– Артист! Ну, наговорил! Нельзя разве по-человечески сказать, что курить хочешь, без этих, знаешь, здешних подходов со стихами да прибаутками, или у вас здесь так принято?
Взяв подрагивающей рукой сигарету из пачки, и, прикурив от сигареты Караваева, мужчина приложил руку к сердцу.
– Премного вам благодарен, добрый сударь. За стиль простите. Привычка. Тридцать лет на сцене оставляют какие-то следы.
– Артист, что ли?
– Что-то в этом роде. А вы, по всему, из вновь поступивших в наши чудесные по своей лукавости и гнусности места?
– А что, заметно? На лице у меня написано или одежда выдаёт? Ты вроде тоже не при фраке, – хмыкнул Караваев.
– Глаза, сударь, глаза, они у вас ещё не погасшие, плёнкой равнодушия и безысходности не успели зарасти. Есть в ваших глазах томление наивности, огонёк любви к жизни пока ещё мерцает. Но если вы (он показал рукой на аллею), по этой Голгофе до конца дойдёте, есть большая вероятность, что они погаснут раньше времени.
– Глаза? – пожал плечами Караваев. – Причём здесь глаза? Ты, что по глазам читаешь?
– Глаза – зеркало души, – серьёзным тоном произнёс мужчина. – Это у детей особенно заметно. Обращали вы внимание какой в детских глазах небесный свет, когда они улыбаются или грустят? Как они пытливо смотрят своими ясными глазками в глаза людей, будто хотят прочитать мысли взрослых обманщиков.
– Это я понимаю. Про детей это каждый человек замечал, – усмехнулся Караваев, – а ты, случаем, не очередной суггестолог с клизьмастологом в одном флаконе?
Их глаза встретились и Караваева будто током ударило: такая тоска и боль сквозила в светлых, словно выцветших глазах человека, из которого, кажется, вся жизнь уже вытекла.
Конец ознакомительного фрагмента.