Hotel Rодина
Шрифт:
– Да чего это ты всё учишь? – разозлился Караваев. – Что ж, по-твоему, выходит никому, никому нельзя верить? И что за жизнь тогда будет, когда ни матери, ни отцу не будешь верить? И, вообще, больно умным и вёртким себя выставляешь, не обижайся, конечно. Расскажи ещё, что тебя самого никогда и нигде не надували. Насквозь людей видишь, наперёд всё знаешь? Что ж ты, ёш твою два, такой чистый, умный, не обманутый, сидишь у бетонного забора на этом заплёванном торжище среди обманутых? Сам же говорил, что всю страну надули. И выходит и тебя вместе со всеми, даже если ты всё это наперёд видел…Кашпировский.
– Так, так, так, – удовлетворённо потирая ладони, проговорил незнакомец, – кажется, я встретил честного, наивного, русского человека, от сердца
– Вот! Теперь я всё понял. Ты – этот, как его… миссионер, – рассмеялся Караваев. – У нас ходят по домам старушки. Призывают: «Вернись, блудный сын к своему Отцу. Он ждёт тебя».
Рассмеялся и мужчина.
– Нет, нет, я не миссионер, но с Заветом в ладу. А за спинами многих нынешних миссионеров в священническом облачении стоят те же «недождётисы» с кошельком для взносов для всегда нуждающегося их бедного Господа в костюме от кутюр и с дубиной за спиной. Они твердят о любви к богу и требуют любви от паствы. Но чего может стоить слово «люблю», произнесённое без любви, а ещё чаше по принуждению и внушению? Это великое слово «люблю» и очень трудное. Во времена, когда кругом зло, смерть и ночь, сама реальность движет сердца к отрицанию и вниз. У людей столько обид на Бога! Мы все больны обидами, но упорно не желаем идти в Его лечебницу, где двери всегда открыты. Мы Его пациенты и по-прежнему живём в том же мире, где властвует гордый дух пустыни, который когда-то искушал Господа нашего тремя соблазнами, которые Он без раздумий отверг. Но Ему это было легко сделать – Богочеловеку, Властелину бытия. А мы… муравьишки в людском муравейнике…
– А говорил, что не миссионер, – опять рассмеялся Караваев и погрозил собеседнику пальцем, – красиво изъясняешься, а сам, небось, подбираешься, это… охмурять.
– А вы чего боитесь? Что я у вас отниму ваше Евангелие – паспорт-оберег и путёвку-икону с подписью всемирного Недождётиса? Денег на сгоревший храм попрошу, да? Или разрушу ваши глубокие и надёжные представления о мироздании и вам станет хуже? Вам разве сейчас хорошо? Непохоже…
– Будем живы, не помрём, – раздражённо махнул рукой Караваев. – Чего тебе паспорт-то мой дался?
– Я пытаюсь объяснить, что вокруг нас создают нереальный мир, где мысль и жизнь, логика, правда и ложь – вещи обесцененные, а грани между ними стёрты. Это разделённый мир, где легимитизированно неравенство людей, это кривое зеркало ирреальности с заспешившим временем. Паспорт вам здесь не помощник, здесь действуют другие законы. Настало время, в котором придётся подтверждать имя человека или зверя выбором. Не тем лукавым, дающим иллюзорную свободу выбора в универсаме между микроволновкой и кофемолкой, а тем, который всегда стоял перед человечеством на развилке его дорог – это выбор между хлебом земным и хлебом небесным, ибо от этого выбора и зависит жизнь человечества.
– Про хлеб понимаю, про паспорт не очень. Что с ним не так? На нём моё фото, не чужое, это же документ, – пожал плечами Караваев. – Гладко ты чешешь. Прям, как армейский политрук. Сам-то, что ж воздухом одним питаешься? Смотрю, жив и здоров, румянец на щеках. Вон по телевизору попов показывают, они тоже о небесном всё, да так разъелись, ёш твою два, на воздухе небесном, что в телевизор не влезают. А мы против неба ясного ничего плохого не держим, но без хлеба-то долго не протянешь.
– Так вы, что ж, хлеб лишь в булочной и на столе представляете? – улыбнулся собеседник и, не ожидая ответа, продолжил, – а его, хлеб этот, всё трудней и трудней добывать стало, правда?
– Эт точно. Платят мало. Цены в магазинах – ого-го, коммунальщики дерут, болеть нельзя – себе дороже будет. Да сам, не знаешь, что ли, какая нынче житуха?
– Знаю. А вы когда-нибудь видели или слышали, чтобы хоть кто-то из тех, кто сейчас живёт, не тужа и припеваючи, вы их в «ящике», эту передовую часть общества видите, наверное, каждый день, когда-нибудь жаловался на высокие тарифы ЖКХ, на дорогое здравоохранение или на дороговизну продуктов? Они всё больше скорбят, что свободы маловато…
– Дык… сказал Караваев и, не найдясь, что сказать дальше, почесал затылок.
Его собеседник, наблюдая за ним, выждал и продолжил:
– Не слышали. Выходит, что у нас две страны: меньшая счастливая, она не думает о мелочах, которыми забиты головы второй и большей части населения, а мы с вами, входим в эту большую половину – лузеры и лохи по их мнению. И хлеба земного у этой, меньшей половины человечества в избытке, но вся жизнь их проходит в бесконечной заботе о нём. И эта забота о хлебе земном, став единственным счастьем человека, его центральной заботой, приводит к похоронам свободы, любви, совести, милосердия, истины, достоинства, лишает человека этих духовных благ. Это и есть великая цель и идея дьявола – мировое подчинение его воле, требование отдать ему свою свободу и совесть в обмен на хлеб земной и счастье сытости. Но ведь не стал Иисус превращать камни в хлеба, ни хлебом одним жив человек…
Караваев не дал ему договорить.
– Тут цыганка одна с дитём, жалилась мне, что совсем оголодала, мол, дня три не ела. Жалко мне её стало, ну, я последний кусок хлеба ей отдал. Так она обиделась и выкинула мой неправильный бутерброд, ёш твою два. Тоже сказала не хлебом одним жив человек, сказала, что жив он ещё салатиками вкусненькими и пивком добрым, телефоном хорошим и машиной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Чучелом музейным обозвала, чемоданчик мой цап! и – в джип! Не хлебом одним жив человек, но ещё и чемоданами чужими. Тут, друг, я кумекаю, что всё дело в том, какое сердце в человеке – звериное или человечье. У кого оно человечье тот поделится хлебом с голодным, а оголодав, не станет вырывать из горла у другого человека кусок. Есть на этом свете какая-то общая справедливость, которая не прописана в теперешних законах, она внутри человека, в его сердце. Ведь есть же, скажи? Ни за что не стану я невинного, больного, старого, ребёнка, мучить, и сердце моё болит, когда горе чужое вижу. Да один я разве такой? Прикинь, что было бы, когда все, как эта Наталка-цыганка думали? Людоедство сплошное.
Глаза незнакомца светились, он смотрел на Караваева с любовью.
– Вот из-за этого-то малого остатка людей вроде вас, которые без раздумий и философствований, на генном уровне не желают нарушать то, что предписывает космическая справедливость, закон любви к ближнему, не даёт псам святыни, мир ещё жив! Верно, верно, верно, дорогой мой человек, но Зверь не отступится, ему нужна победа. Он хитёр, злобен и коварен. Принявшим его искушения он не позволит выйти их круга, в который он их поместил. Потенциальным рекрутам будет петь лживую осанну, не тронет и царей им назначенных. Но он хорошо видит опасность именно в этом остатке малом, который сохраняет совесть и веру в справедливость, любовь к ближнему и достоинство…