Hotel Rодина
Шрифт:
Караваев обиженно поджал губы.
– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота, так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.
– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.
– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она и швырнула бутерброд в сторону дюн.
Караваев проводил глазами улетающий сальбургер, расстыковавшийся в воздухе на свои составные части, и не смог сдержаться.
– Что ж ты, дура, вытворяешь-то? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести!
Цыганка скривилась.
– Ой-ё-ёй, расстроился дядько. Та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, пивком добрым да джин тоником, да вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым, виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой и шмотьём фирменным. Человеку много чего надо, чучело музейное.
– И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова, – подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.
– Значит, нет у тебя денег? – заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. – Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо в твоём чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару доллярив выделишь несчастной матери с дитём, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, жлобяра. Меня, тошнит от таких нищебродов, как ты, в натуре.
Но ушла она не сразу, спросив с заинтересованным видом:
– А ты, дурень, никак в море купался?
– Вам-то, что? – насупился Караваев, глядя себе в ноги.
Сейчас он желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла. Сам он почему-то не мог уйти, ноги будто вросли в песок.
– Мне-то ничего, а вот тебе делов привалило, дурень, если купался, – хохотнула цыганка. – Там вчера страшная беда с атомной подводной лодкой случилась…
– Она утонула, – хохотнул водитель, не открывая глаз.
Рассмеялась и цыганка:
– Утонула и взорвалась. Видать в дыру её засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.
– Или елдырь второй на лбу, – вставил водитель.
Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:
– Погнали, погнали, Наталка. Двинем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.
– Та сейчас, сейчас, – отмахнулась от него цыганка.
Она почему-то медлила, разглядывая Караваева странным бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Цыганка вытащила из блузки грудь, сунула сосок ему в рот, ребёнок жадно присосался, зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул сосок, сказав вдруг хриплым баском, повергая Караваева в транс:
– Просил же тебя! По-человечески, просил дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша, хочу тебе напомнить.
– Заткнись, ублюдок, – прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, – Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься.
По спине Караваева побежали холодные мурашки, гулко застучало сердце, он мгновенно пропотел.
– Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались! Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу пепси-колы холодной, от йогурта и от «Актимеля» не отказался бы. Просил же тебя не пить пива, не отравлять меня. Не жалеешь ты дитя, – издевательским тоном пробасил ребёнок.
– Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! – закричала цыганка и швырнула ребёнка на песок.
Караваев вздрогнул, на лице отразилось болезненное выражение. Он представил себе, как должно быть больно малышу от падения пусть даже на песок. Но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:
– Дура, дура, – сказал он, показывая язык, – Дура! И Колян твой чокнутый обкурок. От меня вам не избавиться, на аллею я всяко быстрей вас доберусь. Мне-то под землёй, напрямик, шалава, а вам по «пробкам» круголями придётся переться. И вообще, я ведь могу, куда надо на тебя дуру заявить, за такое отношение к дитю.
В следующее мгновение он принялся быстро-быстро, по-собачьи рыть песок и вскоре погрузился в него с головой. Мелькнули и исчезли розовые пяточки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна шевелящаяся песчаная трасса, по которой он двигался, но признаки движения под песком быстро исчезли.
«На глубину ушёл», – глупо улыбаясь, подумал Караваев.
Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она, как ни в чем, ни бывало, усмехнулась.
– Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы проспорила малявке. Ему ж, в натуре, напрямик, а нам на машине по пробкам ползти. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше нет, видеть твою постную харю.
Она смачно плюнула ему в ноги, ругнулась грязно, ловко подцепила чемодан, птицей взлетела на подножку джипа, выкрикнув:
– Варежку закрой, недоумок.
Джип взревел мотором, окатил опешившего Караваева песком и мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».
Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан с нехитрым скарбом: кожаными туфлями Гомельской обувной фабрики, нейлоновой рубашкой зелёного цвета, почти неношеным бостоновым костюмом, галстуком, тремя парами носков заштопанных на пятках, креплиновыми брюками купленными в 1980-ом в год Олимпиады, куском турецкого мыла «DURU», новым китайским полотенцем, джинсами «варёнками» приобретёнными на областной толкучке в обмен на ваучер во времена Чубайсовской приватизации, парой выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, портативным радиоприёмником с наушниками, плавками, болоньевыми шортами набором для бритья, книгой Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданной в Алма-Ате в 1984-ом году издательством «Кайнор» и тремя журналами «Вокруг Света» за 1988-ой год.
Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорблённый, готовый вот-вот расплакаться от разъедающей обиды, он в трансе сидел на песке, не сводя глаз с дюн, за которыми исчез джип, а руки его в это время бесцельно сгребали горки из горячего песка.
Продолжая сгребать песок, он заторможено думал о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, (а ничего другого в голову ему не шло), тем большее его охватывало отчаяние.
В голове вырисовывалась мрачнейшая картина. Быстрой чередой неслись безрадостные, разлагающие волю мысли: «Судя по тому, что наговорили по радио Федот с Лялькой-балаболкой, отель – шикарное заведение, а не какой-нибудь занюханный автокемпинг на второстепенной дороге, – думалось ему, – Там останавливаются люди обеспеченные, прилично одетые. И тут является к ним чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, старой майке и выгоревшей бейсболке и говорит: «Здорово живёте, господа хорошие! Прошу любить и жаловать! Я – Караваев Иван Тимофеевич, шахтёр, прилетел к вам отдохнуть». Вообще-то могут и на порог не пустить, прогонят в три шеи, дадут под зад пендаля и гуляй, Ваня. Ну, предположим, что пустят? Как же я три недели буду обретаться среди людей в таком пляжном виде? Нет, скорей всего не пустят. Не резон нам позорить фирму, скажут, клиентов распугивать чучелом в сланцах. Но как же, как же, мне продержаться-то целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане? Где спать? Что есть? Хорошо бы было сразу домой улететь, коли не пустят в отель, да бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Да кто ж пришлёт? Просить не у кого, дома народ безденежный».