Хождение по трупам
Шрифт:
Вот идиоты, думают, что причиняют мне боль. Потому и рот заклеили — чтобы я своими воплями не переполошила весь мотель. А мне совсем не больно — не скажу, конечно, что приятно, но не больно. Мне все равно сейчас, и то, что они именно таким образом пытаются причинить мне боль, — это для меня даже лучше. А с них чего взять — для них анальный половой акт есть символ торжества, в их мире тот, кто имеет другого в заднее отверстие, возвышается в глазах собственных и в глазах окружающих, показывая свою абсолютную власть над тем, в кого входит, словно через зад лежит кратчайший путь к покорению души. Примитивно — я женщина, а не мужчина, меня этим не унизишь, я сама всегда любила анальный секс, — но полностью соответствует их убогим, на зоне воспитанным представлениям
Да нет, немного больно, конечно, — но это я вытерплю. Вчера, когда они меня привезли сюда и избили — старясь только не попадать по лицу, и так один глаз заплыл в результате захвата — было хуже. Когда потом привязали меня к сушилке для полотенец в душевой комнате и открыли холодную воду на полную, и мощные струи били мне в лицо, а я не могла отвернуться, потому что связали так, что головой не повертеть, задушишь сама себя, — это тоже было хуже. Когда потом устроили экзекуцию ремнями и мокрыми полотенцами — опять же это восторга у меня, мягко говоря, не вызвало. Я любила, конечно, экзекуции — но когда их Кореец проводил, а не трое разъяренных уродов, каждый из которых старается сделать мне как можно больнее.
Так что Ленчик вчера вернулся вовремя — и хотя сам был бы рад долго резать меня на мелкие кусочки или гладить раскаленным утюгом, кажется, был в шоке от того, что происходит. Я так поняла по его возмущенным монологам, что, когда все кончилось там, в Санта-Монике, они где-то поблизости и затаились. Отогнали машины в сторону от места перестрелки, бросив там трупы и засунув меня в багажник, и до вечера крутились поблизости, боясь ехать в Лос-Анджелес, боясь полицейских постов на дорогах. А потом Ленчик уехал по своим делам с одним человеком, а этим поручил меня привести сюда, не предполагая, что они займутся такой самодеятельностью. И потому долго орал на них — вернее, не орал, а говорил орущим шепотом, скорее, но я все равно немногое слышала: я где-то на полдороги была между этим миром и другим.
А на следующий день, сегодня то есть, он, чтобы направить их энергию в другое русло — наверное, сам хотел зло на мне выместить, только не знал как, — предложил этот вот вариант. Который всех вполне устроил — в том числе и меня. Как там было в сказке — только не бросай меня в терновый куст? Но он же не знает, что пугает козла капустой — и не надо ему знать.
И вот я стою на полу на коленях, голова и тело на кровати, причем голову я положила так, чтобы распухший глаз им не был виден, для меня даже сейчас важно выглядеть как можно лучше. И дергаюсь в такт движениям очередного урода, безвольно и вяло, и вспоминаю про себя позавчерашний день, и свое счастливое настроение, и то, как сказала себе, что это день, в который получается все. И мне так понравилась эта фраза, что я ее повторяла без конца и даже сейчас ее бормочу в несколько усеченном виде — получается все, получается все, получается все… И потом губы кривятся под скотчем — потому что в итоге получилось все совсем не так…
И тут скотч срывают одним движением — и уже не покривишься и не побормочешь ничего, потому что кто-то из уставших зрителей стаскивает меня с кровати, так и не освободив склеенные за спиной все тем же скотчем руки. И садится передо мной, впихивая мне свой член в ротик, и держит за голову, двигаясь сам, а сзади второй трудится в том же темпе. И я ухожу от них — просто переключаюсь, тем более что это дается без труда. Потому что с тех пор, как пришла в сознание в этой комнате, только и думаю о том, как могло все так получиться. Ведь все было так классно, все складывалось так удачно, и мы выигрывали, и до окончательной победы был один шажок — и вдруг все перевернулось. И вот я здесь — и не уверена, что когда-нибудь отсюда выйду и вообще проживу больше недели, — а Рэя уже нет. И еще меня мучает вопрос, почему так случилось со мной — почему, когда после стольких черных дней наконец-то выдался один по-настоящему счастливый, он же оказался и последним.
Все, я ушла, меня нет в этой комнате — а уроды терзают по очереди мою пустую оболочку. А я — я там, в том воскресном дне, в шестнадцатом марта. Почти восемь часов вечера, чуть меньше, и возвращается Рэй, и выкладывает свой план на сегодня — план на последний и решительный бой. Да и какой там бой, когда он до этого с такой легкостью расправился уже с пятерыми — сначала с двумя, потом с одним, потом еще с двумя, — и осталось их теперь ровно двое, не считая Виктора, который мне нужен, потому что должен заплатить за предательство, а в экстремальной ситуации пользы им от него все равно не будет.
— Ты представляешь, они сменили мотель, — говорит он мне вдруг, и я вздрагиваю, смотрю на него, не понимая, как мы можем теперь все осуществить, если Ленчик пропал. — Видимо, решили что полиция может узнать, где проживали покойные, приедет в мотель, а там узнает, что те тут были не одни, а еще с тремя приятелями — и тут начнутся допросы, расспросы и все такое. У меня еще утром такая мысль была — но я потом успокоился, поскольку в полиции мне ничего по этому поводу не сказали. Я им вообще был не нужен — посмотрели на меня как на идиота, зачем, мол, приехал. Я попытался выяснить, как и что, откуда были те, кого я убил, и что они делали в Лос-Анджелесе, и почему они так себя вели, и не мафиози ли они — но ничего конкретного мне не сообщили. То ли сами не знают пока ничего, то ли не сочли нужным.
И я просто на всякий случай подъехал к тому месту, где все вчера произошло — знаешь, есть такая теория, что убийцу тянет вернуться на место преступления, но в таком случае я бы должен был заезжать в достаточно большое количество мест, мне бы только и оставалось, что целыми днями колесить по городу — и увидел “Чероки” у клуба, и человека в нем на водительском сиденье. Ну и стал ждать, и вышел наконец тот, который главный, и они поехали, и я — за ними. Я ведь за ними ни разу не следил, когда был на “Мустанге”, — поэтому не опасался ничего, но такой ярко-красный цвет мог им примелькаться за время дороги. И в общем, мы ехали так, и в итоге они приезжают в совсем другой мотель, ставят машину и заходят в номер. Я проехал чуть дальше, а сам вернулся пешком, зашел в ресторанчик при мотеле, сел у окна, чтобы видна была их дверь — часа два сидел, но так никто и не вышел. Нам повезло — иначе пришлось бы их искать…
— И что теперь, Рэй?
— Давай съездим в одно место — на моей машине, хочу тебе кое-что показать…
И я не спрашивала ни о чем, зная о его любви к секретности, и, еще когда выходили из дома, рассказала ему про звонок Бейли.
— И когда улетаешь? — спросил он изменившимся голосом, и я сразу поняла все.
— Разве мы не вместе летим, мистер Мэттьюз? Разве не вы согласились в течение года быть моим телохранителем в Европе?
Рэй расцвел — мне, еще когда он задал вопрос, ясно стало, что он боится, что теперь, когда все решилось благополучно с ФБР, когда мне не нужна его помощь в нелегальном выезде из страны, не нужны поддельные документы, я могу счесть, что и он мне не нужен больше и могу уехать одна. И, в общем, мыслил он верно — действительно, для меня значимость его теперь кончалась сразу после расправы с Ленчиком. Уехать я могла без проблем, открыто, не сбегая, а насчет предложения побыть год моим телохранителем в Европе — так я его тогда сделала просто так, чтобы предложение мое звучало в целом как можно заманчивее.
К тому же я знала уже, что он в меня влюбился, и, судя по опрометчивому, дай бог, под воздействием момента высказанному предложению на мне жениться, чувства у него были серьезными — то есть абсолютно мне не нужные. Но после того что он сделал, оставить его здесь я не могла — хотя мне не был нужен рядом влюбленный в меня мужчина, которым я восхищалась, конечно, но которого не любила — у нас был просто такой короткий военно-полевой роман на время боевых действий, — да и одной бы мне было потом проще.