Хождение за три моря
Шрифт:
– Вот ведь выперло девку! – услышала Гера женский голос, полный священного ужаса.
Только сейчас девочка обнаружила, что в пейзаж за ее спиной неизвестный художник мастерски вписал человек этак тысячу или две народу двух полов. Люди шумно дышали, не в силах больше сдерживать воздух в легких, и смотрели на девочку с непонятным выражением на лицах. Поза у девочки была и впрямь престранная – ноги раздвинуты, юбка задрана: это она так ребенка рожала (посещать женскую консультацию ей было некогда – слишком далеко было спускаться с пика прекрасного чувства). Дурацкая поза и неприличная, этого девочка, воспитанная в атмосфере эстетически благополучной, перенести не могла.
Гера прикрыла срам и удивительно легко вскочила на ноги. Выперло ее действительно знатно, но рассуждать об этом желала только она сама.
И взгляд девочки исполнился такой неподдельной ненависти, ненависти наивысшей пробы, что прозрачное личико ее засияло, как алмаз, и исполнилось такой прелести, какой никогда в ее миловидной, в общем-то, внешности не было. Пейзаж тут же растворил в себе народ, и девочка осталась одна между морем, землей и небом.
Вогульский поэт и мыслитель Василий Чокморов был велик в своей безвестности. Он жил на Кваркуше, в бассейне реки Жигалан, пас колхозных оленей и пил чай. Изредка в период короткого вогульского лета по тундре мимо стойбища проходили туристы, говорившие на разных языках. Им Василий продавал килограммами очиток, выдавая его за золотой корень. Золотого корня тоже хватало, но килограммами его
Василий отдавать не хотел. Чаще всего он сам делал из корня спиртовой настой, и, если уж кому-то очень требовалось, давал маленький пузырек за просто так. Все остальное время старик мыслил и писал стихи.
Мысли свои о жизни вогульский философ фиксировал на газетах, коих в стойбище за долгие годы накопилось превеликое множество. Иной раз, когда Василий вместе со стадом был в тундре, какие-нибудь туристы заходили в кособокий сруб, привезенный из пармы вертолетом, и, затопив печку, чтобы разогреть на ней чай и тушенку, листали газетки за шестьдесят седьмой год, а на полях обнаруживали какие-то жуткие каракули. Это была письменность ханты, ныне забытая. Помнил ее только старик Чокморов.
Возвращаясь с выпаса, Василий вместе со своим немногочисленным стадом столкнулся с неожиданной водной преградой. Старик никогда в жизни не видел моря и никогда всерьез не воспринимал рассказы людей об огромных, как небо, водоемах. Однако сейчас, воочию узрев столь огромное количество воды сразу, Чокморов впервые задумался о том, правильно ли он до сих пор воспринимал мироздание. И пришел к неутешительным выводам: очень опасно отрицать никогда не виденное, ибо оно может обрушиться на тебя всей тяжестью своей реальности. В течение недели финно-угорский поэт огибал пучину, величина которой пугала, и только на восьмой день достиг стойбища.
Среда, окружающая его дом, существенно изменилась. Море подступало вплотную к избушке, сопка Круглая, что лежала западнее стойбища, оказалась наполовину затопленной, хозяйские постройки смыло. “Мир меняется быстрее, чем я предполагал”, – констатировал факт Василий.
Всего шестнадцать дней, включая ту неделю, что ему понадобилась на преодоление препятствия, отсутствовал он дома, а в воздухе уже вьются белые горластые птицы, и полярные совы боятся их трогать, и пахнет йодом, и вода шумно накатывает на курумник…
Странное деревянное сооружение, качавшееся на волнах и привязанное веревкой к крыльцу избушки, привлекло внимание Василия в самую последнюю очередь. “У меня гости, – подумал Чокморов. – Как быстро человек меняется: море стоит здесь не более двух недель, а на
Кваркуш пешком уже не идут, плыть предпочитают”.
В избе на своем топчане он увидел ребенка. Маленькая девочка в черной грязной юбке и грязной же, но белой блузке, сквозь которую просвечивал бюстгальтер (старик ни разу не имел дела с лифчиками, поэтому назначение этого предмета одежды не понял да и названия не знал, поэтому мы упустим целое эссе, сооруженное пастухом при взгляде на эту деталь), лежала ничком на его топчане и не подавала практически никаких признаков, по которым можно было бы определить, жива она или нет. На кухонном столе был рассыпан сахар, сухари, лежавшие в хлебнице, сгрызены подчистую. Девочка, судя по всему, пыталась затопить, о чем свидетельствовала забитая до отказа сырыми дровами печка и “Комсомолка” за восемьдесят девятый год, где на полях, вокруг статьи Василия Пескова о пауках, рукой Василия
Чокморова на хантыйском наречии финно-угорской языковой группы было записано: “Мы делаем шаг в западню бытия…” (далее обгорело).
Подойдя поближе к гостье, Василий обнаружил, что все личико ее (“Да она совсем прозрачная”, – пожалел он девочку) в сахаре, под глазами синяки, на руках – кровавые мозоли.
Василий покачал головой и стал растапливать печь.
Выстывшая за две недели изба очень скоро начала наполняться жизнью.
Василий готовил пшенку с салом, радостно постукивал на печи большой железный чайник, который подарили старику туристы из Соединенных
Штатов в обмен на шкуру и рога оленя-вожака. (На самом деле, конечно, вожаком тот олень не был – шкура была от важенки, а рога принадлежали молодому быку-четырехлетку. Но если уж туристам так понадобился вожак…) Девочка, которую старик укрыл своим ватником, зарозовела и теперь еле слышно посапывала.
В непривычном шуме прибоя Василий не сразу разобрал, что к стойбищу приближается вертолет. Чокморов мысленно возблагодарил Тай-Мяргена,
Улитку-Творца, за то, что вовремя успел вернуться. Неспешно сняв с печи кашу и чайник, он набросил на плечи старый пуховик и вышел на улицу. Коля Пименов, старый опытный пилот, даже в этой экстремальной обстановке с невесть откуда взявшимся морем сумел найти место для посадки. Едва колеса большой стрекозы коснулись почвы, дверь вертолета отъехала в сторону, и пилот Дормидонтов, бывший политический, оставшийся после срока жить на Урале, начал деловито выгружать мешки с провизией в количестве трех штук, боеприпасы (один ящик) и странный громоздкий конусообразный предмет.
– Как стихия, потери есть? – спросил он, когда Василий помог ему спустить эту непонятную штуку, оказавшуюся весьма тяжелой.
В тон Дормидонтову прозвучала и реплика Коли:
– Вот ведь хрень какая, Вася. Мы-то думали, что смыло тебя.
Диспетчер в панике, боится машины пускать, да никто и не летит. Мы с
Мефодьичем только и вызвались, нам жить насрать. – Коля весело расхохотался.
Старик пожал плечами. За все годы, что он прожил на стойбище, его хоронили десятки раз, а потом оказывалось, что по ошибке. А вот если бы не прилетели – пришлось бы туго.
– Это радиобуй. – Дормидонтов кивнул на непонятный предмет. – Таких сейчас плавает по этим лужам гребаным – хоть жопой ешь.
Картографическая функция у них, понимаешь. – Сплюнув, Игнат
Мефодьевич продолжил: – Спихнешь его в воду – и вся недолга. У него блок питания автономный, будет пищать да сигнал на спутник подавать.
Только привяжи его, а то дрейфовать начнет чего доброго. Один такой уже вылавливали… В следующий раз прилетим только через месяц, так что патроны экономно расходуй.