Хождение за три ночи
Шрифт:
— Построение? — вскинул брови Петрович. — Совсем тут рехнулись. У вас тут колхоз или концлагерь?
— Типа того, но заработать можно. Не выйдешь на работу, можно дома лишиться. Дом я ему свой должен, понял? О тебе и монахе твоем еще доложить надо... И это... ты учти... мы Гамлета уважаем. Не потому что в долгу перед ним, а потому что он по-человечески с нами. Доложу вот о тебе...
— Че, миграционная служба? — еще больше удивился Петрович. — А сыновья-то у тебя где? Крестники мои? Еще вчера хотел спросить.
— Да в городе, там работу нашли. Слава Богу, со стакана слезли. Девки
— Между ног они их держат, — хмуро поправил Петрович.
— Да мне без разницы, главное, не бухают мои парни, работают. Сашка—водителем у одного бугра, Федя — на стройке. Давай выползай, чай пить...
— Да чегой-то меня, Вася, ломает, шибко ломает... — Петрович с трудом спустил ноги с кровати. — А ехать надо. Как ехать?
— Ну, может, Ева чего придумает, — пожал плечами Василий и ринулся в другую комнату.
Тоня накрывала на веранде. Увидев Петровича, искренне обрадовалась, бросилась обнимать-целовать.
— Ой, Сереженька!
— Да уж забыл, когда меня так звали... Все — Петрович да Петрович... А ты все такая же, Антонина, крутить-винтить, — соврал, не моргнув глазом, Петрович.
Тоня за эти годы высохла, под глазами образовались синяки, да и во рту зубов явно поредело. От прежней красоты, которую помнил Петрович, остались только глаза.
— Спасибо за вранье, — улыбнулась Антонина. — Но все равно приятно.
— Зря я тебя тогда Ваське уступил, — улыбнулся в ответ Петрович.
— Ну, твоя-то Лида не хуже будет. Городская... Садись, чай пей, бутерброды вот. С маслом. Васька щас со двора придет. Почки у него... В туалет бегает всю ночь, и утром тоже...
— Да и я нынче чего-то расклеился...
— Вижу. Небось, по-другому бы и не заехал...
— Не знаю,— честно ответил Петрович. — Жизнь такая, несется сто двадцать, притормозишь — махом из потока выбросит, мотать-катать.
— Зато у нас все по расписанию.
— Да слышу уже, звон-перезвон. Как он вас всех купил-то, Гамлет ваш?
— Да все просто. Пить надо меньше... — Тоня села напротив, ладони под щеки, вздохнула. — По метру всю землю скупал.
— Это как?
— Сначала приехал, домик на окраине себе взял, пустовал он, магазин открыл. Все к нему и ходили. Надо бутылку — метр земли. Вроде и немного, все ж вокруг народное, все вокруг мое... Огороды у каждого, казалось, не пропить. А на деле не так уж много и вышло... У кого литров полста, у кого — чуть больше. А для верности, он нотариуса из города привез, платил ему. Так что каждая сделка по закону оформлялась. Ну, а когда всю землю прибрал, собрал всех и объявил, как теперь жить будем и на него работать... Кто не хочет — может уезжать. А куда ехать, Сереж?
— Да вы тут совсем рехнулись! — дернул желваками Петрович. — И что — всю деревню, все дома за водку купил?
— Нет, Ева родительский дом и огород выкупила.
— За сколько?
— Да... За несколько ночей, — потупилась Тоня. — Он на ней жениться хотел. Жену-то у него в какой-то войне на Кавказе убили. Вот и начал он по Еве сохнуть. Так-то мужик нормальный. Никого не оскорбляет, но требовательный. А Ева свое взяла, и послала его со всем кавказским акцентом.
— Молодец, крутить-винтить, — оценил Петрович.
— Да, он ее порядочной считает. Подарки ей делает. Но она ни в какую. «Я, — говорит, — молодца ждала, а не джигита. Сегодня ты под меня стелешься, а завтра из меня подстилку сделаешь»...
— Да-а-а... — задумчиво потянул Петрович. — Всякого насмотрелся на дороге, но о таком, чтоб целая деревня за водку продалась... Это ж, мутить-давить, рабство получается. Вы ж русскую землю продали! И так о нас, русских, — чего только не говорят. И вы еще тут, бомжи колхозные, кутить-пропить...
— А, — отмахнулась Тоня, — корреспондент даже из области приезжал. Думали, напишет чего. Написал: мол, трудовая коммуна тут у нас. А Гамлет — образец бизнесмена и руководителя. Во как!
— Да как же вы пьяные работаете?
— Ты же видишь, не похмеляемся. Кто до вечера выпил — выгонит. Кому в поле плохо станет, сам нальет. Но немного. А некоторых он даже за свои деньги лечить от пьянства возил. Мы вот с Васей, не поверишь, уже привыкли. Даже, вроде как, организм правильно настроился.
— Мозги у вас неправильно настроены! — вспылил Петрович и со стоном схватился за голову, в которой молотом застучал быстрый пульс.
— Чего митингуем? — вернулся, наконец, со двора Василий. — Десять минут до построения. И тебе надо бы, Петрович, туда сходить.
— Мне на хрена? Я русскую землю не пропивал, да и худо мне...
— Тонь, — спохватился вдруг Василий, не обратив внимания на обидные слова. — Ты забери пока к нам монаха-то. Забери от греха подальше. Гамлет ведь не монаха, мужика в ём увидит.
— Да сходила уже. Молится он. Сказала ему. Вроде все понял.
— Ну и ладно, — успокоился Василий.
* * *
Сбор тружеников модернизированного колхоза проходил на центральной площади села. Там, где когда-то стоял сельский храм, потом в обезглавленном храме был клуб, а теперь его наполняла зияющая выбитыми дверьми пустота... Напротив махал застиранным оборвышем союзного флага дом, где еще десять лет назад располагалась сельская администрация, а ныне — офис фирмы «Гамлет». Хозяин земли и фирмы жил на окраине и подъезжал каждое утро к офису на видавшей виды «копейке» по кличке «Коррозия». Под самопальной табличкой ИЧП «Гамлет» так и хотелось написать: генеральный директор — Шекспир.
Гамлет, кстати, чем-то походил на великого драматурга, если, конечно, портреты Шекспира, дошедшие до нас, являются портретами Шекспира. Это был худощавый мужчина лет сорока, с длинными — до плеч — вьющимися волосами, и лицо его кроме традиционной кавказской уверенности выражало еще некую поэтическую задумчивость, даже отстраненность. Характерного акцента у Гамлета не было, точнее — его акцент больше напоминал какой-нибудь южнорусский диалект с единственным несовпадением — «г» у Гамлета была твердой и правильной. Но вот со склонениями и определением рода у него был явный хаос. Вообще-то он больше походил на цыгана, располагала к такому суждению и одежда: ковбойские сапоги со шпорами, заправленные в них черные джинсы, черная кожаная куртка поверх черной, вышитой золотыми узорами рубахи, и, наконец, черная широкая шляпа, как у артиста Боярского или, все же, у самого Шекспира.